Как я все вытерпел ?

В июне сорок первого года я поехал на каникулы в Новгород. Там жила мамина двоюродная сестра. Она была старше мамы, и я звал ее бабушкой.

Когда объявили войну, меня хотели отправить в Ленинград, но движение поездов вскоре прекратилось. Новгород сильно бомбили. [1] Старики и женщины с детьми укрылись в подвале Десятинского монастыря. В него попала бомба, и нас засыпало. Свободным оставалось лишь маленькое окошечко у самой земли. Меня и еще одного мальчика взрослые протолкнули через окошко на волю, чтобы мы позвали кого-нибудь на помощь. Мы бежали по аллее к выходу из монастыря, когда снова за­свистела бомба. Мы упали на землю. Когда я поднялся после взрыва, то увидел невдалеке глубокую воронку. Не было ни мальчика, ни дерева, под которым он спрятался…

Я остался один. Уже темнело. Окрестность освещалась лишь заревом пожаров. Вокруг не было ни души — город будто вымер. Как не было мне страшно, но я так устал, что сел между двумя догорающими домами и уснул. Проснулся от визга большой обгоревшей свиньи, метавшейся по пепелищу.

Утром мне удалось найти людей и показать им засыпанный подвал. Из подвала все спаслись и перебрались в церковь. Жили там до прихода немцев.

Немцы, заняв Новгород, издали приказ: всем жителям покинуть город. Все стали расходиться по деревням. Нас с бабушкой пустила к себе жить одна семья в деревне Малое Подсонье. Продуктов и вещей у нас для обмена не было, и мне пришлось рыться в помойках у немецких казарм. Ходил пешком в Новгород и, если находил что-то съестное, нес семье. Часто ночевал под сценой театра на территории Кремля.

Однажды, вернувшись из очередного похода, я узнал, что в деревне расположилась испанская часть. В нашем доме испанцы устроили кухню. Мы с хозяйским сыном (обоим было по 13 лет) спали на печке, а прямо перед нами на полке лежала колбаса. Мы не удержались и ночью съели колбасу.

Утром нас босиком, в одних рубашках, вывели во двор и поставили к сараю — расстреливать. Выбежали бабушка и хозяйка, бросились перед солдатами на колени, умоляя пощадить. Нас помиловали, но сильно избили.

Когда испанцы уходили из деревни, меня забрали с собой для работы на кухне, а через месяц сдали в волосовский лагерь военнопленных. Оттуда, как несовершеннолетнего, отправили в Гатчину, в детский дом.

В детдоме было очень голодно. Особенно страдали маленькие. Они все время плакали и просили есть. Нас, старших, было человек семь. Мы старались найти на помойках что-либо съестное и на­кормить малышей. Но еду уже никто не выбрасывал, и мы часто возвращались с пустыми руками. Однажды дети так сильно плакали, что мы украли у немцев немного картошки, сварили и накормили ребят.

Кража обнаружилась, нас забрали в СД. Месяц провели в карцере, из которого днем нас выпуска­ли пилить дрова для немецкого ресторана.

Когда вернулись в детдом, там стало еще хуже. Малыши плакали днем и ночью, каждый день кто-нибудь умирал от голода. Виновата в этом была и директор детдома: мы видели, как на рынке она выменивала за наши хлебные пайки себе дорогие вещи. Все знали об этом, но ничего не могли поде­лать.

Слышать голодный плач было невыносимо, и мы снова пошли воровать у немцев картошку. Нас опять бросили в карцер и избивали каждый день. Как я все это вытерпел — до сих пор удивляюсь.

Однажды в феврале в детдом приехала комиссия во главе с немецким генералом. Было много снега, огромная глыба висела над крыльцом. Мы договорились с одним мальчиком из Вырицы (звали его, кажется, Федулом) насолить немцам. Я забрался на крышу и, когда комиссия вышла на крыльцо, Федул махнул мне рукой. Я столкнул ком снега на головы немцам.

Директор детдома вызвала жандармов и сдала нас с Федулом в СД. Нас избили и бросили в карцер, а утром объявили приговор: лишить свободы до окончания войны. После этого нас отвели в тюрьму, где мы больше страдали от русских надзирателей, служивших немцам. Побои от своих терпеть обиднее и больнее…

Месяца через три нас отвели на вокзал и погрузили в эшелон. В вагоне было так тесно, что люди стояли, тесно прижавшись друг к другу. Даже колени согнуть было невозможно. Нас не кормили, не выпускали на остановках. Люди задыхались от смрада. Через день я понял, что сосед мой умер, но продолжал стоять, стиснутый со всех сторон.

Стало очень страшно. Лучше бы всего этого не вспоминать, но от мыслей никуда не деться: я все помню до мельчайших подробностей, будто это было вчера…

Двери вагона открылись внезапно, и мы попадали. Несколько человек были мертвы. Живых подняли дубинками, построили и погнали в тюрьму.

Это оказался Таллин, тюрьма по прозванью «Батарейка». Здесь нас с наслажденьем били и немцы, и эстонские полицаи. Жили мы в большой сырой камере, спали вповалку на голом полу. Многие заболевали тифом и чесоткой, от зуда рвали на себе кожу, но никакой помощи не получали. Лекарство было одно — дубинка.

Каждый день кто-нибудь умирал, и каждый день кого-нибудь казнили. Обычно немцы расстреливали, а эстонские полицаи вешали. Однажды нас выгнали во двор, и я увидел Федула. Поговорить нам не удалось: немцы отбирали партию узников для этапа, и Федул попал туда, а меня вернули в тюрьму.

У меня сильно болели уши, «стреляло» в голову до умопомрачения. К окну в камере подходить строго запрещалось, но у меня не было больше сил терпеть боль, и я нарочно бросался на решетку, чтобы застрелили. Взрослые узники оттаскивали меня от окна, уговаривали, но помочь ничем не могли. Воспаление прогрессировало, и я сделался почти глухим.

Когда наши подходили к Таллину, заключенных отвезли в порт. Нас не бомбили, и пароход благополучно причалил в Данциге. Здесь нас пересадили на баржу и привезли в концлагерь Штутгоф.

В лагере первым делом прогнали через санпропускник. Оттуда одних отправили налево — в душегубку, других — направо: пока жить. Я попал «направо» и получил полосатую одежду и деревянные колодки. На брюках и спине куртки были нарисованы фосфорной краской кресты. На груди — личный номер и треугольник: красный — у политических, зеленый — для уголовников. У меня был № 80293 и красный треугольник.

В Штутгофе находились узники из разных стран, много евреев. Людей уничтожали ежедневно, и печи крематория часто не справлялись. Тогда штабеля трупов перекладывали дровами и сжигали прямо во дворе, после чего над лагерем несколько дней висел черный вонючий дым.

Убежать отсюда было почти невозможно, но такие попытки были. До сих пор помню, как вешали за побег двух ленинградских мальчиков, братьев 10 и 15 лет. Старший принимал смерть достойно, младший боялся и плакал. Старший, уже с петлей на шее, успокаивал брата. Палач выбил у них из-под ног подставку, и оба мальчика повисли…

Концлагерь был обнесен колючей проволокой, по которой проходил ток высокого напряжения. Порой узники сами бросались на проволоку, чтобы прекратить ежедневные истязания, и погибали. По ночам в лагере работали мастерские по изготовлению изделий из человеческой кожи, там принуждали работать пленных.

Настал 1945 год, а узники всё прибывали; я видел уже 105 000-й номер… Фронт приближался к Польше, и заключенных по баракам (примерно по 1000 человек) погнали в направлении Гдыни.

Когда очередь дошла до нашего барака, мы поплелись той же дорогой, что и предыдущие партии, и увидели жуткую картину: обочины были устланы трупами. Стоял март, мокрый снег налипал на деревянные колодки и не было сил отрывать их от земли. На этапе нас совсем не кормили, и многие падали без сил. Упавших пристреливали, не давая подняться.

Я был истощен до предела и наверняка бы упал, но взрослые — сами дистрофики, избитые и голодные — всегда дотаскивали меня до ночлега. Я часто это вспоминаю: только благодаря им я жив.

В одной деревне нас загнали в костел. Среди узников нашелся органист. Несколько человек (и я в том числе) принялись качать меха, а он начал играть. Словно посветлело в темном костеле и, несмотря на глубокую ночь, стали подходить местные жители. Каждый старался передать нам какую-нибудь еду.

Однажды мы остановились в поле. Стража отвлеклась, и несколько человек побежало в сторону леса. Залаяли овчарки. Узникам дали отбежать, а потом спустили собак. На глазах у всех они растерзали беглецов.

Этап двинулся дальше и дотянул до города Фреиштадт, где нас заключили в тюрьму. Но уже следующим утром выгнали во двор, где были установлены пулеметы. Раздались первые очереди, упали первые жертвы. И вдруг, проломив ворота, во двор ворвался советский танк! Что тут поднялось!

Фашисты разбежались, а мы, уже приготовившиеся к смерти, смеялись и плакали. С одним польским мальчиком я пошел в соседний дом переодеться. На лестнице мы нашли брошенные автоматы, а на втором этаже увидели двух лагерных охранников, торопливо переодевавшихся в штатское. Мы их арестовали и привели в тюрьму. Это было 12 марта 1945 года.

Меня взяла к себе советская воинская часть, и я прошел с нашими войсками через всю Германию, до города Истенбурга, где встретил Победу. Все это время я думал, что мама погибла в блокадном Ленинграде и никому не писал, но женщины, опекавшие меня в части, все же заставили написать письмо домой.

И вот однажды стою я на посту. Приходит смена, и солдаты говорят: «Пляши, тебе письмо!» Я им не поверил, но когда они начали читать: «Здравствуй, мой дорогой сыночек Ляля!» — понял, что это написала мама. Никто, кроме нее, меня так не называл.

Командир части сразу отпустил меня и помог уехать. Я добрался до Ленинграда, обнял родных, которые не надеялись уже увидеть меня, а на следующий день поехал в Гатчину с одним намерением — убить директоршу детского дома. В Гатчине ее не было, и разыскать ее мне не удалось.

В 1950 году я случайно встретился с девушкой Надей из того же детдома. Мы вспоминали то страшное, голодное и жестокое время и мечтали только о том, чтобы никогда, ни в чьем детстве оно больше не повторилось.


Мы часто вспоминаем те года,
С рассказами об этом выступаем.
И правильно.
Но сами, как тогда,
Сегодня мы всегда ли поступаем?
Порой глядишь:
Былое — про запас
Для годовщин,
Для тостов в дни рожденья.
А прошлое —
Оно ведь живо в нас
Тогда,
Когда имеет продолженье!..

Ю. ВОРОНОВ