Меня долго не считали за человека.

До войны я, как и сейчас, жил в Луге, работал в артели «Обувщик». В 1940 г. был призван в армию, где вступил в кандидаты партии. Дослужить не пришлось. На спортивных соревнованиях получил разрыв мениска, попал в госпиталь. Долго лечили и выписали с резолюцией: «ограниченно годен в военное время ».
Как Великая Отечественная началась, определили меня в 34-й полевой пункт по убою скота. Были в армии и такие. Предполагалось, что стадо будет следовать за войсками и коров будут забивать на мясо по мере надобности. Погнали мы скот на Мшинскую. Но тут пальба, неразбериха, куда дальше двигаться — неизвестно. Начальство наше интендантское, лейтенант Воронцов и политрук Михайлов, ночью исчезли. Руководства никакого. Командиры нашивки спарывают и к себе не допускают: «Не подходи, — говорят, — демаскируешь!» Рядовые бродят по лесу, как бездомные котята. Скот разбежался.Мы, человек тридцать из Луги, решили держаться вместе, двигаться на восток, где стрельба еще слышалась. Через несколько дней все стихло. Куда фронт отодвинулся, не знаем. Ни компаса, ни карты. В деревнях говорят: «Наши за Лугу отступили, здесь повсюду немцы». Мы опять в лес. Два месяца блуждали.

Голодные, как шакалы: одними грибами питались. Шли только ночью. Днем немецкие самолеты прямо над головами летали, кого заметят — из пулемета поливают…

26 сентября шли на Елизаветино. Под утро подошли к шоссе. Видим, люди в квадратных картузах мост строят. Думали, наши. Кричим: «Мы свои! Русаки!» А нам тоже по-русски: «Руки вверх!»

Посадили в глубокую, метра три, яму. Через два дня погнали под конвоем в Выру. И стал я на четыре года войны не Ванькой Смирновым, а номером 11721-м…

В Выре за школой — по левую руку от дороги, если к Ленинграду идти, — были вырыты длиннющие рвы, и в них тысячи людей. Рвы проволокой оцеплены, по углам вышки с часовыми. Кто из рва выскочит — по нему из автомата… Раз в сутки наливали по черпаку баланды тем, у кого было во что: в котелок или каску… Мерли в этих рвах страшно, человек по тридцать в день. С одного конца закапывают, другой для живых удлиняют…
Потом немцы отобрали сотню человек и отвезли в Дружноселье работать на скотном дворе. Там, в бывшем санатории, располагался немецкий штаб. Метрах в двухстах — скотный двор. Низкая кирпичная постройка в виде буквы «п». Скота никакого. Нас вместо рабочей скотины туда загнали. Солома в углу, крохотные оконца да печурка в углу. Вот и вся «обстановка».

Похолодало, выпал снег. Все раздеты, разуты. Проведали, что я сапожничать могу. Выгородили мне угол, собрали, что у кого было из инструмента. Стал я опорки ребятам латать. Из чего только подметки не соображал: из голенищ драных, покрышек автомобильных. В чем-то надо было зимовать!

Кормежка, конечно, никудышная была. Жители, правда, подсобляли: кто репу, кто ботву свекольную или капустные листья через забор бросит…

Жители нам и книжки передавали. Стали мы, человек пятнадцать, по вечерам собираться — как бы для чтения. Один и впрямь настоящим чтецом оказался — диктор радиоузла. За зиму пригляделись друг к дружке, вроде люди надежные. Как потеплело, Сергей Макаров — он у нас старшим был — говорит:

— А что мы тут сидим? Нет такого положения, чтоб нельзя было убежать! Эх, оружие бы раздобыть!.. Сухарей надо насушить. Если не возражаете, буду по четверть пайки отрезать на сухари. Кто какой жратвы раздобудет, сюда несите. Только не трезвонить!

Все лето готовились к побегу, сухариков подсушили. Но удобного случая все не представлялось, и о партизанах ничего не слыхать.

В июле в штаб привезли пленного генерала. Высокий, рыжеватый, в сапогах. Немцы сказали, что это генерал-лейтенант Власов, сам сдался. Поместили его в отдельном домике. Мы как раз дрова кололи, метровые чурки для котлов, когда его на допрос вели. Дня через три куда-то увезли.

А у нас в то время щенок появился — маленькая белая дворняжка с черными пятнами. Мы возьми и назови его Власовым. Позовешь: «Власов, Власов!» — он и бежит. Только худо с тем прозвищем вышло.

В январе 43-го всамделишный Власов снова в Дружноселье объявился: на машине прикатил, в темно-синей шинели с красным кантом и красными отворотами, в фуражке с кокардой. Как услыхал, что собачонку его фамилией кличут, адъютанту что-то приказал. Тот ее из пистолета и уложил…
Однажды в воскресенье мы не работали. Кто дырки зашивал, кто, спрятавшись, записки на волю писал. Я, как всегда, сапожничал: к тому времени и жители тайком обувку для починки передавали. Вдруг является незнакомый немец. Чернявый, с усиками, по-русски знает. Предлагает записываться в антипартизаны. «Мне, — говорит, — нужны такие, чтоб и отцу с матерью могли голову отрезать!» Все молчат, желающих не находится.

Вечером наши пятнадцать собрались, как всегда, «читать книгу». Было, понятно, не до чтения. Сережка говорит: «Немцам служить никто, конечно, не собирается. Но, с другой стороны, если запишемся, то получим оружие. А его и против немцев обернуть можно, и к партизанам пробиться!»

Я Сергею верил тогда. Да и теперь думаю, что он и вправду на это рассчитывал. Девять человек согласились с ним пойти. Меня спрашивает: «Ну, а ты, Иван, как?»

Нелегко было мне отвечать. Все считали, что если не с Сергеем, то плен выбираешь. Только все равно не мог я себя представить в немецкой форме! «Ты ведь знаешь, Сережа, что у меня шесть братьев в Красной Армии. А ну, как против них бросят? Нет, не могу…»

Все, что для побега готовили, нам, шестерым, оставили. С собой те девять взяли только ножи да кусочки карты, чтобы к партизанам пробиваться. На следующий день ребят забрали.

Прошло три недели. Снова настало воскресенье. Видим, к воротам Сергей подходит. В немецкой форме, с повязкой на рукаве. Документ показывает. Прошел во двор. Смурной такой, невеселый. Собрал человек пять, бутылку коньяку достал, коробку конфет. Голову руками обхватил, молчит. Потом глянул на меня и говорит: «Умница ты, Иван, вот что я тебе скажу! Лучше на помойке сдохнуть, чем надеть эту шкуру!»

Рассказал нам Сережа, что оружие-то немцы не дали: один кинжал. Автомат — тому, кто себя замарает. «Уже и среди нас, девятерых, есть предатели, — признался Сергей. — Некоторые сами берутся вешать. Витька, представляешь — Витька! — уже вешал…»

Пытался Макаров в Подлядах к партизанам перейти. Заметил засаду, поднялся во весь рост: «Ребята, я русский, к вам иду!» А ему в ответ — автоматная очередь и мат: «Нет, сволочь, продался гадам, так получай!» Пришлось обратно в кусты…

Проводил я Сережку до угла барака. Сказал он мне на прощанье: «Моя песенка, Ваня, спета, а ты держись!»

А через несколько дней Сергея провели мимо лагеря под конвоем, без ремня. Глянул он в нашу сторону, тоскливо так, и рукой махнул. Спустя полчаса конвойный принес на лопате Сережкины сапоги…

Шел уже 44-й год. Все ближе слышалась канонада. Немцы нервничали. Однажды отсчитали двадцать пять пленных — и в грузовик. Привезли в Эстонию, на станцию Эльва. Поселили в землянках. Я по-прежнему сапожничал. Тут уж заставили чинить обувь и немцам — новая, видно, у них вся вышла.

Работал в мастерской, вместе с двумя немцами-портными. Старший, Вальтер, злющий был, в мою сторону и не глядел. Второй, Эрнст, по-другому относился. Как Вальтера нет, он ко мне на верстак то хлеба, то папироску положит.

Однажды утром Эрнст пришел очень расстроенный: во время американской бомбардировки погибли его родители, жена, двое детей. Вальтер прикрикнул: не хнычь, мол. Эрнст взорвался: «За каким чертом мы полезли к этим русским? » Выхватил револьвер — и на Вальтера. Я бросился между ними. Утихомирились.

Вальтер вышел. Я и говорю — немецкий кое-как уже освоил: «Эрнст, у каждого свое горе. Мы не виноваты, что вы к нам полезли!» Он плачет, обнимает меня и все причитает: «Ой, Иван, ой, Иван!»

Вечером Эрнст принес в нашу землянку свою посылку с печеньем и говорит: «Иван, Вальтер — фашист. Когда будет уходить, я буду настраивать приемник на Москву».

Настал 1945 год. И радио, и приближающиеся бои — все говорило о том, что наши близко. Мы знали, что Лугу освободили еще в прошлом году. В мечтах я был уже дома.

О том, что не пустят домой, даже не думал: никакой вины за собой не чувствовал. А вышло совсем по-другому…

Тысячи пленных согнали вместе и погрузили в товарные вагоны. Тесно, как селедок в бочку натолкали. Да погнали эшелоны на север — восстанавливать Беломорканал. Две недели в давке, духоте, голодные. Привезли в Медвежьегорск. Жителям объявили: прибыл состав с полицейскими. Командуют: «Выходить!» А в нас градом летят булыжники… Вот это обидней всего было. Развели по баракам проверочно-фильтрационного лагеря № 0313. Кого только там не было! Пленные из Дании, Норвегии, Германии; граждане, угнанные немцами в рабство, полицейские… Кто в немецкой форме был — сразу расстреляли. У остальных «смерши» — мы их костоломами звали — признание битьем выколачивали.

Но тут уж я решил твердо: будь что будет, а наговаривать на себя не стану! Другой раз так изукрасят, что и не встанешь… Сколько я им не повторял, что весь плен сапоги чинил, — не слушают. «Напишите, — говорю, — в Дружноселье, в Эльву — люди подтвердят». Всю правду рассказал — не верят.

Но все же через три месяца отправили меня на работу как прошедшего «фильтрацию».

Беломорско-Балтийский канал до войны строили политзаключенные. Недавно в одной газете я прочитал, что стройка шла вдоль линии Повенец — Сорока. Вот эту самую повенчанскую лестницу — восемь шлюзов — мы восстанавливали в 45-м и 46-м. Лес валили, заново и шлюзы, и насосные станции возводили. По шестнадцать часов на морозе, и техники никакой: пила да топор.

В 46-м году вызвали меня в отдел кадров. «Вот, — говорят, — поступили на тебя данные. Помнят жители, что был пленный сапожник Иван».

Кузеванов удивился: «Да, Смирнов, не ожидал. Откуда я мог знать, что ты не врешь? Ну, раз так, иди работать в органы!» «Нет, — отвечаю, — я честным родился, честным и умру!» «Ладно, — говорит Кузеванов, — я прошу у тебя прощенья. Давай забудем все, что было. Поступай в НКВД…»

Я отказался. Назначили меня тогда начальником колонны в 3000 человек по заготовке леса. Ходил уже свободно, паспорт на 5 лет получил, переписку разрешили. Узнал, что Захара на фронте убило. Брат Михаил наши Лебедки освобождал. Мама в землянке жила, отец от голода умер, дом сгорел. В 46-м вернулся в Лугу, поступил в артель «Обувщик», стал модельером. Старался работать без сучка, без задоринки, а все равно долго за человека не считали. Помню, выбирали у нас народных заседателей. Рабочие меня назвали. Представитель горкома запротестовал: «Смирнов в плену был — нельзя!»

Это уж после смерти Сталина к тем, кто в лагерях побывал, отношение изменилось…


ПОРЯДОК В ЛАГЕРЕ ВОЕННОПЛЕННЫХ
(Взято в бараке русских военнопленных 13.07.1944 г.)

1. Приказаниям и распоряжениям коменданта лагеря и ему подчиненных органов пленные должны беспрекословно подчиняться.

2. Вследствие этого, само собой разумеется, что и все пленные, назначенные лагерным комендантом на должности комбатов, комрот и т. п., являются начальниками других пленных. Неповиновение им будет строго наказано.

3. Пленные, которые не оправдают оказанное им доверие, будут особенно строго наказаны.

4. Всем германским офицерам, чиновникам в офицерском чине, врачам и унтер- офицерам должно соблюдаться отдание чести:

в ходьбе — приложением руки к фуражке,

стоя — становясь смирно. Военнопленные, находящиеся при выполнении работы, таковую не прерывают.

5. При входе германского офицера, чиновника в офицерском чине или врача в помещение военнопленных ближайший из военнопленных обязан скомандовать: «Встать смирно»! Все находящиеся в помещении обязаны встать смирно лицом к входящему начальнику и стоять в продолжение всего времени присутствия начальника, если он не прикажет иного. Работающие тоже должны встать смирно, т. е. прервать работу. При выходе начальника из помещения отдание чести повторяется.

6. Если германский офицер или другой германский солдат обращается к военнопленному или военнопленный хочет обратиться к германскому солдату по какому- нибудь делу, военнопленный должен встать смирно на расстоянии не менее трех шагов от германского солдата и вести себя дисциплинированно.

7. В лагере и в помещениях военнопленных должна соблюдаться наибольшая чистота. Кто нарочно загрязнит лагерь или помещение военнопленных, будет наказан.

8. Отправление всякого рода надобностей должно производиться исключительно в отхожих местах. Кто это предписание нарушит или, увидев такое нарушение, не доложит, будет наказан.

9. Слабые, больные и умирающие стоят под особым покровительством лагерного начальника. Кто использует беспомощное положение своего товарища для собственной пользы или кто это использование слабых терпит или поощряет, будет строго наказан.

Кто содействует ухудшению состояния здоровья слабых, больных и умирающих или их смерти (отобранием одежды, нанесением ранения и пр.), будет наказан смертной казнью.

10. Смертной казни подлежит также тот, кто присваивает одежду или другое имущество умерших. Кто, зная о таких случаях, не сообщает лагерному начальству, также подлежит наказанию.

11. Воровство вещей товарища будет строго наказано. Наказан будет и тот, кто поощряет или терпит воровство.

12. Воровство и повреждение лагерного имущества (дров, нар, зданий) будет караться самыми строгими мерами.

13. Смертной казни подлежат: мятежники, агитаторы в пользу мятежа, действий против германского правительства, лагерного начальства и пр., а также военнопленные, которые грубо нарушают дисциплину, повиновение начальству и порядок.

14. Военнопленные, которые дают лживые данные о своем имени, национальности, о военном чине, о принадлежности к коммунистической партии и ее органам, о занимаемых в ней или политических органах должностях, будут строго наказаны, не исключая и смертной казни.

15. Строго запрещено: всякое посредственное и непосредственное сношение с гражданским населением, попытка получать или подавать сведения в лагерь и из лагеря, покупать продукты, водку, табак вне лагеря или обменивать свое имущество или имущество другого на эти продукты.

Кто нарушит это предписание, будет строго наказан. Наказанию подлежит и тот, кто знает об этом и не доносит тотчас же об этом лагерному начальству.

16. Всякая торговля, также обмен в лагере, покупка и продажа съестных продуктов, а также игра в карты на деньги — военнопленным запрещены. Нарушение этого будет строго наказано.

17. Кто свой лагерный номерок продаст или обменяет, будет строго наказан. Также будет наказан, кто найденный номерок присвоит. Найденный номерок тотчас должен быть отдан лагерному начальству, о потере номерка тотчас заявлено ему.

18. Выдача пищи происходит в порядке, указанном лагерным командованием. Нарушение этого порядка, а также попытка получить вторую порцию будут строго наказаны.

19. Военнопленным офицерам запрещены всякие сношения с другими военнопленными. Нарушение этого будет строго наказано.

20. Военнопленным офицерам запрещено без всякого разрешения селиться в бараках рядовых или проникать в рабочие команды, работающие вне лагеря. Нарушение этого будет рассмотрено как подготовка к бегству и будет строго караться, не исключая смертной казни.

21. Также запрещено жидам и полякам входить в рабочие команды вне лагеря. Нарушение этого будет строго караться, не исключая смертной казни.

22. Женщины, находящиеся в лагере, находятся под особым покровительством лагерного начальства. Половые сношения строго запрещены, а также неслужебное посещение женского барака. Нарушение этого будет строго наказываться.

23. Женщины, которые без разрешения оставят свой участок лагеря, будут наказаны.

24. Предписания, выданные против распространения сыпного тифа, должны строго соблюдаться в интересах самих военнопленных.

25. Запрещено разводить костры в лагере, а также курить в деревянных бараках.

26. Запрещено военнопленным иметь бритву, нож и компас. Кто не отдаст свою бритву, нож и компас тотчас лагерному начальству, будет строго наказан. Безопасные бритвы могут сохраняться у военнопленных.

27. По военнопленным, которые бегут или делают попытку к бегству, будут стрелять.

28. Также будут стрелять по военнопленным, которые в темноте приблизятся к проволочному заграждению или будут соприкасаться с окружающей лагерь стеной.


***

Я видел в том далеком декабре,
В какой-то рвани, не людей, а тени,
искавших на помойном ледяном бугре
Хоть что-нибудь съестное, стоя на коленях.

По небу выцветшему красный шар
Катил, не грея мир оцепеневший,
Из-за колючей проволоки души, а не пар
От пленных отлетали в мир нездешний.