Пережитое в лагере уничтожения Майданек

Родился в 1937 г. (по паспорту в 1939 г.) в деревне Хотоля на Витебщине. Весной 1943 г. был угнан немцами вместе с матерью в концлагерь Майданек. Освобожден Красной Армией 30 апреля 1945 г. Сейчас живет в подмосковной Балашихе. Инженер-экономист. Закончил Ленинградский инженерно-экономический институт.

В Управлении КГБ РБ по Витебской области хранятся материалы о репатриации из-за границы (1945 г.) Петровой Анны Ивановны, 1918 г. р., уроженки д. Брыли Суражского района Витебской области: «Проживая на оккупированной немцами территории, в д. Хотоля Суражского района, Петрова А. И. с сыном Александром в принудительном порядке в мае 1943 г. была вывезена в концлагерь г. Люблина, в 1944 г. (месяц не указан) вывезена в концлагеря г. Равенсбрюк, Ноенбранденбург. Освобождена частями Красной Армии 30 апреля 1945 г.».

Была весна 1943 г. Было тихо. Только что прошел дождь. К нам в дом пришли два полицая, одетых в черную форму с белыми повязками на рукавах. Они приказали нам идти с ними. Ничего с собой брать не разрешили. Сказали, что нас только зарегистрируют и отпустят. Взять с собой можно было документы. Мне передалось волнение, мгновенно охватившее взрослых. Все чувствовали — вот он первый шаг к нашей гибели. Никто полицаям не верил. Они были с оружием. Малейшая зацепка — и с нами будет другой разговор.

Бабушка Лиза сказала: «Надо идти». Мы собрались и пошли по мокрой песчаной дороге. Чувствовали свою беспомощность перед этими вооруженными людьми. Я плакал. Полицай взял меня на руки и отдал свою фуражку, чтобы успокоить меня. Он хорошо знал, что нас ведут туда, откуда не выходят,— в фашистский лагерь уничтожения.

Нас собрали на сборном пункте Тарасенки. Хорошо помню — кормили нас гнилой баландой. Людей было много. К нам подошел немец с автоматом, в наброшенной на военную форму шубе. Он приказал тете Нине — дочери бабушки — следовать за ним. Тетя Нина была молодая. Впоследствии я узнал — молодых сразу заставляли работать — рыть для немцев траншеи.

Я все это время был с бабушкой, мама болела тифом. К Тарасенкам ее вели родные отца. Они помогали ей и скрывали от взглядов фашистов. Всем было известно, что при малейшем подозрении на болезнь немцы расстреливали. С больными они не возились — им были нужны здоровые рабы.

Со сборного пункта Тарасенки нас доставили на железнодорожный вокзал Витебска. Разместились в железнодорожном вокзале. Ночью началась бомбежка. Очевидно, наши самолеты били по фашистским скоплениям. Бабушка меня успокаивала, говорила, что это весенний гром и он скоро пройдет.

Утром нас погрузили в вагоны и повезли по направлению к Германии. Охраняли нас конвоиры. Одежда на них была военная немецкая, но говорили они на русском языке. Возможно, это были предатели — власовцы.

Прибыли в город Люблин (завоеванная Германией территория Польши). Перед нами фашистский лагерь уничтожения Майданек. Нас рассортировали. Стариков отдельно, женщин и детей отдельно. Построили в колонну и погнали в баню. Вокруг много немцев, овчарки. Помню, как мы стояли в колонне, впереди была седая пожилая женщина. Она что-то сказала против немцев. Так ее прямо у нас на глазах начали бить палками по спине. Били до тех пор, пока у нее не хлынула кровь из горла и она упала, вся обмякнув.

Мыли нас под душем. Было большое скопление людей. Везде шмыгали одетые в немецкую форму женщины. Немцы спешили. Маму мою и тетю Фрузу одели в полосатую одежду — одежду немецких рабов. Нас, детей и бабушку, одели в гражданскую одежду. Я спросил у бабушки: «Откуда эта одежда?» Бабушка ответила, что эта одежда осталась от загубленных и сожженных здесь людей. Она сказала: «Смотри, внучек, и, если останешься живым, запоминай, как нас здесь будут убивать; ведь отсюда не выходят». Хорошо было известно, что Гитлер приказал уничтожить славян на 50%, оставшиеся будут германскими рабами. Лагеря уничтожения служили для этой цели.

Все последующее время я старался увидеть, понять и запомнить, каким образом нас будут уничтожать немцы.

Нас, детей и женщин, погнали дальше, через проходную лагеря смерти. Помню проходную с фашистами и собаками. Около проходной — чистота, растут маргаритки. Далеко просматривается территория лагеря. Многорядная колючая проволока — ограждение под электрическим током. Частые вышки с фашистами и пулеметами. Справа и слева стоят ряды больших деревянных бараков. Нас с бабушкой, мамой и тетей Фрузой разместили в одном из бараков. Помню двухъярусные деревянные нары. Соломенные матрасы, соломенные подушки. Вместо обычных наволочек — бумажные сетчатые, через которые пролезала солома и колола голову, а солома от матраса колола все тело. Дали очень легкие, холодные одеяла. Маленькая железная печка была не в состоянии прогреть весь большой барак с его многочисленными щелями. И под тонкими, холодными одеялами по ночам нельзя было укрыться от ветра, гуляющего по бараку. Люди замерзали. Некоторые утром и не просыпались, умирали от холода. Один из методов немцев – уничтожать холодом. Прикрыться ночью чем-либо из одежды было бесполезно, так как одежда наша была легкой, а на ногах – деревянные колодки.

Утром нас всех поднимали на аппель в 6 часов утра. Немцы с собаками строили, проверяли и гнали нас на «завтрак», а затем мою маму, тетю Фрузу и других женщин гнали за колючую проволоку работать на полях. Работали они от темна до темна под контролем немцев с собаками. На работе их били, подгоняли, травили собаками, не разрешали брать овощи с грядки для себя или с собой.

При возвращении женщин тщательно проверяли на проходной. Помогали при этом немецкие овчарки. Помню, как у одной женщины нашли картошку. Эта картошка покатилась по земле. Жен­щину били палками по спине, пока она не упала. Ее бросили в автомашину, которая отвозила мертвых и полуживых истощенных людей для сжигания в крематорий.

Работали женщины по 18 часов в сутки без выходных, предельно напрягая свои физические возможности. Загнать людей на работе до смерти — это метод уничтожения людей в лагере Майданек.

Утром нас кормили гнилой баландой. В обед — опять гнилая баланда, вечером — гнилая баланда. Так кормили сегодня, завтра, неделю, месяц, полгода. От такой пищи люди слабели. Совсем истощенных людей помещали в барак — «лазарет», и оттуда уже никто не возвращался.

Помню, как из одного барака выносили мертвых и полуживых, совершенно истощенных людей и бросали на тележку, некоторые из этих людей еще двигались, но их уже посыпали хлоркой, чтобы затем отвезти в крематорий. Немцы убивали нас голодом.

Помню своего троюродного брата Мишу, сына тети Тани, доведенного до такой степени истощения, что, когда давали ему баланду, она, не усваиваясь организмом, тут же выливалась у него через задний проход. Однажды, примерно через полгода, дали нам по маленькому кусочку конской колбасы. Тетя Таня, чтобы спасти Мишу, отдала ему всю колбасу, которую дали ей на всю ее семью. Но ее дочь Лида вырвала эту колбасу у Миши и съела. Тетя Таня плакала. Она не знала, как еще помочь Мише. Скоро Миша умер. Умерла и мать тети Тани.

Моя мама, чтобы я не умер, старалась принести что-либо с поля, хотя это было смертельно опасно. Маме удалось это только один раз — она принесла мне сурепку. Чтобы я не умер, мама просила меня, чтобы я бегал в другой барак, где были заключенные поляки, и просил у них еду. Я бегал к ним. Поляки иногда получали посылки.

Когда нас кормили в нашем бараке, давали гнилую баланду — то все миски из-под еды были покрыты толстым слоем человеческой слюны – дети по нескольку раз вылизывали эти миски.

Однажды, когда я был рядом с колючей проволокой, мимо проезжали польские рабочие на велосипедах. Один из них остановился и бросил мне пшеничную плюшку с маком. Так и остался в моей памяти аппетитный вкус этой булки.

Окружавшие меня взрослые очень волновались за нашего дедушку Петю, находившегося в соседнем лагере. Нас разделяла колючая проволока под током и вышки с немцами и пулеметами. Бабушка часто брала меня за руку, и мы шли к колючей проволоке смотреть на лагерь, где были дедушка Петя и отец тети Тани. Это был лагерь для стариков.

Днем дедушка Петя был на работе. Они работали с киркой — добывали известняк. Вечером их пригоняли. Мы видели, как их выстраивали в колонну и по очереди заставляли ложиться на стол. Их били палками. Затем их заставляли бежать большое расстояние. Тех, кто во время бега падал, фашисты пристреливали на месте. И так каждый вечер. За что их били, в чем они провинились— мы не знали.

Сначала мы с бабушкой видели дедушку Петю и отца тети Тани. Затем мы их перестали видеть в этих экзекуциях. Позже мы узнали, что их забили палками и сожгли в крематории.

Сейчас известно, что земля вокруг лагеря Майданек покрыта толстым слоем человеческого пепла.

Немцы были очень чистоплотны – у всех, кто был в лагере, не было ни одной вши. Немцы аккуратно в газовых камерах прогазовывали нашу одежду для профилактики.

Немцы любили и чистоту и порядок. Вокруг лагеря цвели маргаритки. И точно так же — чистенько и аккуратно — немцы уничтожали нас.

А жизнь за проволокой продолжалась. По шоссе, видимому из лагеря, часто проходили колонны немцев. Слышались их бодрые, веселые песни.

В лагере немцы жестоко распоряжались жизнями людей. Помню, однажды привезли много людей еврейской национальности.

Евреев не заставляли работать. Евреи иногда парочками прогуливались по территории лагеря. Их нормально кормили. Но через некоторое время к евреям подъехало много автомашин с воору­женными немцами и с собаками. Немцы стали отбирать у евреев детей, якобы в баню. Но родителей трудно обмануть. Они знали, что детей берут, для того чтобы живыми сжечь в крематории. Над лагерем был громкий крик и плач. Слышались выстрелы, лай собак. До сих пор сердце разрывается от полной нашей беспомощности и беззащитности. Не выходит из памяти у меня эта картина. Многих еврейских матерей отливали водой — они падали в обморок. Немцы увезли детей, и над лагерем затем долгое время стоял тяжелый запах сожженных волос, костей, человеческого тела. Детей сожгли заживо.

Через некоторое время эти же машины, также с вооруженными немцами и с собаками, приехали и стали забирать взрослых евреев. Сказывался опыт извергов-фашистов по уничтожению людей. На этот раз такого крика уже не было. Взрослых евреев было легче грузить в машины. После убийства детей у родителей была подорвана психика и они шли вслед за своими погибшими детьми не сопротивляясь. Этих евреев также сожгли живьем. Опять облако тяжелого запаха сожженного человеческого тела долго стояло над лагерем.

Помню, как немцы стали отделять нас, детей, от наших матерей в отдельный барак. До сих пор стоят у меня в глазах истощенные детские худенькие тельца в этом отдельном бараке. У некоторых детишек от крайнего истощения вываливалась прямая кишка, и блоковые постоянно вправляли этим несчастным прямую кишку на место. Они умирали часто — эти мальчики и девочки.

Однажды моя мама каким-то чудом пробралась ко мне в барак. Она увидела, что у меня старые, очень поношенные, рваные ботинки, и взяла свободные — ничейные,— но еще хорошие и дала их мне. Блоковая это заметила. Она прямо на моих глазах начала хлестать резиновым хлыстом мою маму по лицу и по телу. Брызнула кровь. Так и остались у меня в памяти эти ботинки, забрыз­ганные кровью моей мамы. Ее, всю окровавленную и в слезах, блоковая вышвырнула из барака.

По лагерю поползли слухи о приближении линии фронта, и что некоторых будут угонять из лагеря дальше — в глубь Германии. Моя мама узнала, что и ее будут угонять тоже. В лагере она познакомилась с заключенной полькой Иреной, которую должны были освободить. Мама просила Ирену, чтобы та усыновила меня и взяла с собой, когда ее выпустят на волю. У мамы не было уверенности в том, что она останется живой. Ирена познакомилась со мной, подарила мне хорошие ботиночки и красивые брючки. Она подкармливала меня и ждала, когда нас вместе выпустят на волю. Но у меня не было никаких сил, чтобы разлучиться с мамой. Я хотел быть только с ней.

Пришло время — Ирену выпускают на свободу, а я остаюсь со своей мамой. Но наше с ней расставание приближалось. Мама об этом знала. Она подарила мне желтый платочек — цвет разлуки — и показала мне свой такой же желтый платочек. Мама сказала, что, когда ее будут угонять, она будет махать мне своим платочком, а я должен буду махать ей своим. Это мама придумала для того, чтобы мы дольше видели друг друга. Она была уверена, что мы расстаемся навеки. И день расставания наступил. Было много немцев, немок, собак. В полосатой одежде мама стояла в отправляемой колонне. Я стоял с тетей Фрузой. Колонну с мамой погнали.

Вот мама уже в проходной, вот — на шоссе за проходной — уходит мама.

Я все вижу — она машет мне своим желтым платочком. Сердце мое разрывалось. Я кричал на весь лагерь Майданек. Чтобы как-то успокоить меня, молодая немка в военной форме взяла меня на руки и начала успокаивать. Я продолжал кричать. Я бил ее маленькими, детскими своими ножками. Немка жалела меня и только гладила своей рукой по моей голове. Конечно, дрогнет сердце у любой женщины, будь то и немка.

Колонна с мамой ушла. Все стали расходиться. Тетя Фруза взяла меня за руку и увела в опустевший барак. Она обула меня в хорошие сапоги и всячески успокаивала.

Шло время, и начали увозить из лагеря и нас, детей. С нами как воспитательницу немцы взяли тетю Таню. С тетей Таней были и ее дети, я и мой двоюродный брат Яша, сын тети Фрузы. Нас погрузили в вагоны, и мы поехали. Проезжали разбитую Варшаву.

Привезли в город Лодзь, в детский концлагерь. Территория концлагеря окружена колючей проволокой под током. Здесь также вышки с охраной, охрана на проходной. Поместили нас в боль­шом многоэтажном кирпичном здании. Там были металлические винтовые лестницы, многоярусные нары. Одели нас в серую одежду. Кормили так, чтобы только не умерли,— очень скромно. На первом этаже здания было простейшее механическое слесарное оборудование: наковальни, напильники и прочее. Нас приобщали к труду, готовили рабов для Германии.

Ясно было, что за людей нас здесь не считали. Рядом с нашим концлагерем был большой зверинец, где выращивались различные животные: лисы, ондатры — для одежды немцев. По нашим умственным способностям немцы ставили нас на один уровень со зверями.

Немцы очень следили за чистотой. Часто мыли нас в бане. Иногда водили на прогулку в окрестности города Лодзи, чтобы мы не были дохлыми. Ведь в дальнейшем мы должны были выпол­нять тяжелую физическую работу для Германии.

Помню, как я ловил кузнечиков на окраине города в зеленой траве. Как это было радостно, выйдя из-за колючей проволоки. Иногда колонной нас проводили по улицам. Как жадно я смотрел на спелые вишни в садах окрестных домиков! Находившиеся с нами русские воспитатели рассказывали нам произведения русских писателей.

***

Шло время. Люди нашего лагеря чувствовали приближение линии фронта. Помню, я часто сидел на подоконнике четвертого этажа нашего здания вместе с другими ребятами. Мы видели бесконечное движение автомашин с немцами с востока на запад. Немцы отступали. Иногда их автомашины останавливались, и немцы в белых халатах выскакивали из машин и бегали, похлопывая друг друга, — грелись. Затем машины вновь уходили. Мы радовались, чувствовали приближение освобождения. Наконец, стали слышны звуки разрывов снарядов.

Наступила зима 1945 г. Узники концлагеря очень хотели, чтобы освобождение произошло внезапно и быстро. Иначе фашисты нас успеют расстрелять. Однажды мощная канонада продолжалась всю ночь. А когда наступило утро — вокруг нашего концлагеря стояли рядами советские танки, автомашины с советскими солдатами. Это были части Советской Армии под командованием Г. К. Жукова. Советской Армией нам была дана жизнь.

Помню, как, в окружении охраны, Г.К. Жуков разговаривал со взрослыми нашими воспитателями. Говорили, что Жуков написал донесение И. В. Сталину, что в г. Лодзи обнаружен детский конц­лагерь, и Георгий Константинович просил Сталина срочно выслать по этому адресу транспорт, людей, врачей для отправки детей на Родину.

Я подошел к танку и заговорил с танкистом. Танкист обрадовался, когда услышал русскую речь от мальчика. Это был совсем еще молодой танкист. Где-то дома ждал его, возможно, такой же маленький мальчик, его брат. Это было не холодно-враждебное отношение солдата-немца, а родное отношение русского солдата. Он накормил меня тушенкой, посадил в машину, показал приборы.

Прошло некоторое время. Был теплый весенний день 1945 г. К нашему большому кирпичному дому бывшего концлагеря подъехало много автобусов. Нас погрузили для отправки на Родину. Было родное отношение русских с русскими. Нет окриков, ударов палок, собак. Родные русские лица, военные. С нами была тетя Таня. Затем на железнодорожной станции мы пересели на поезд, следовавший на Родину. Все мы были слабые после концлагеря. Тетя Таня также была слаба, и у нее недоставало сил смотреть за нами. Когда поезд проходил через Киев, мы с двоюродным братом Яшей отстали от поезда на остановке, заглядевшись на садившихся в автобус наших мальчиков и девочек, которых некому было довезти до дома. Тетя Таня уехала домой, в Хатолю, без нас.

Нас с Яшей посадили.в автобус в Киеве, как детей, отставших от поезда. Привезли в детприемник, но не в тот, в котором разместили знакомых наших ребят, а на которых смотрели мы с Яшей, когда отстали от поезда. Нам с Яшей было одиноко среди незнакомых ребят. Мы тосковали и просили, чтобы нас перевели к своим знакомым ребятам. Скоро нас перевели. Мы встретились, и стало немного веселее. Это был детприемник города Киева для детей, привезенных из Германии.

Воспитатели были и русские, и украинцы. Они относились к нам как к родным. Каждый из них знал, что такое фашистские лагеря смерти. Они знали о наших мучениях. Все мы были ослаблены и истощены. Нас кормили регулярно и без ограничений. Одевали хорошо и тепло. Каждый спал на отдельной кроватке. Регулярно мы занимались физическими упражнениями. Водили на прогулки в окрестности города Киева и кормили даже там. С нами занимались лучшие педагоги. Помню, как мы разучивали русские народные песни. Вокруг в помещении висели портреты советских пол­ководцев. Висел здесь и портрет маршала Георгия Константиновича Жукова.

Рядом с нами был военный госпиталь. Мы часто общались с ранеными бойцами, слышали от них военные рассказы. Нас водили на кладбище, где часто хоронили военных, умерших от ран.

Время шло. Мы несколько окрепли и повзрослели. И вот однажды к нам с Яшей подбежала девочка из нашего отряда и сказала Яше, что к нему приехал его отец. Мы с Яшей побежали навстречу. Но это оказался не отец Яши, а брат его отца, дядя Вася. Дядя Вася сказал, что здесь, в Киеве, он работает. Он сказал, что тетя Таня написала ему письмо, где сообщила, что мы с Яшей отстали от поезда. Она просила его отыскать нас и привезти домой, в деревню Хатолю. Дядя Вася рассказал об этом случае нашим воспитателям. Воспитатели отпустили нас вместе с дядей Васей. Нас начали собирать в дорогу. Одели в самую лучшую матросскую одежду. Она была красивая и теплая. Дали хорошую обувь. Обеспечили питанием на дорогу. И мы поехали с дядей Васей домой на пароходе по реке Днепру.

Дядя Вася привез нас в Хатолю к своей матери. Она жила в одном из уцелевших после фашистов домиков. Затем о моем прибытии в деревню Хатолю сообщили родным моей матери — тете Насте, старшей сестре моей мамы. За мной пришла дочь тети Насти Фруза и увела меня к себе домой — в деревню Барки. Это недалеко от деревни Хатоли. Здесь в землянке я некоторое время жил у тети Насти. Тетя Настя и Фруза относились ко мне хорошо, ведь они мои родные по линии моей мамы. Но я не понравился новому мужу тети Насти, дяде Панасу (прежний муж тети Насти Павел погиб в первые дни войны). Дядя Панас всякими словами задевал меня. Может быть, потому, что я был лишний человек у них в семье и ел лишний кусок хлеба. Это угнетало меня — родительской ласки не было. Я тосковал по своим родителям.
Шло время. И вот однажды в землянку, где я жил, вошла моя мама. Я был маленький и не мог осознать глубину и ничтожную вероятность возможности этой встречи. Но передо мной стояла моя мама. Собаки, удары резиновых жгутов, запах сожженных людей, трупы истощенных узников, мой крик на весь лагерь Майданек, когда уходила от меня моя мама; невозможность уйти от расстрела, когда фашисты отступали. «Мама, как же ты осталась жива?» Я плакал, сердце мое колотилось. Успокоиться я не мог. Мама молча успокаивала меня. Бережными руками мама просмо­трела всю мою одежду. Надела на меня кое-что новенькое. А я все плакал…