Война отняла у меня мою любовь

Ефросинья Григорьевна Бреус, капитан, врач

«Война отняла у меня мою любовь. Мою единственную любовь. Бомбят город, прибежала ко мне сестра Нина, прощаемся. Уже думали – не увидимся. Она мне говорит: «Я пойду в сандружинницы, только где мне их найти». И вот я помню: смотрю на нее, а это было лето, на ней легкое платьице, и я вижу у нее на левом плече, тут, около шеи, родимый значок. Это моя родная сестра, а я впервые его увидела. Смотрю и думаю: «Я тебя везде узнаю». И такое острое чувство. Такая любовь. Сердце рвется.

Из Минска все уходили. Дороги обстреливались, шли лесом. Где-то девочка кричит: «Мама, война». Наша часть отступает. Идем по просторному широкому полю, колосится рожь, а у дороги низкая крестьянская изба. Уже Смоленщина. Около дороги стоит женщина, казалось, что эта женщина выше своего домика, была она одета во все льняное, вышитое национальным русским узором. Она скрестила руки на груди и низко кланялась, солдаты шли, а она им кланялась и говорила: «Пускай вас Господь домой воротит». И вы знаете, каждому она кланялась и так приговаривала. У всех на глазах выступали слезы.

Я ее всю войну помнила. И уже другое, это было в Германии, когда мы немцев назад гнали. Какой-то поселок. Сидели во дворе две немки в своих чепчиках и пили кофе. Как будто не было никакой войны. И я подумала: «Боже мой, у нас развалины, у нас люди в земле живут, у нас едят траву, а вы сидите и пьете кофе». Идут рядом наши машины, наши солдаты едут. Они пьют кофе. А потом я ехала по нашей земле. И что я видела? Вместо деревни осталась одна печь. Сидит старик, а сзади стоят трое внуков, видно, потерял и сына и невестку. Старуха собирает головешки затопить печь. Повесила кожух, значит, из леса пришли. И в этой печи ничего не варится. И такое острое чувство. Такая любовь.

Наш эшелон остановился. Не помню, что там было – то ли ремонт дороги, то ли меняли паровоз. Сидим мы с одной медсестрой, а рядом двое наших солдат варили кашу. И откуда-то подходят к нам два пленных немца, стали просить есть. А у нас был хлеб. Мы взяли булку хлеба, разделили и дали им. Те солдаты, которые варили кашу, слышу, рассуждают:

- Смотри, сколько врачи дали хлеба нашему врагу! – И дальше что-то в таком духе, мол, разве они знают настоящую войну, сидели в госпиталях, откуда им…

Через какое-то время другие пленные подошли уже к тем солдатам, которые варят кашу. И тот солдат, который нас недавно упрекал, говорит одному немцу:

- Что – жрать захотел?

А тот стоит… Ждет. Другой наш солдат передает буханку хлеба своему товарищу:

- Ладно, отрежь ему.

Тот отрезал по куску хлеба. Немцы взяли хлеб и стоят – видят, что каша варится.

- Ну, ладно, – говорит один солдат, – дай им каши.

- Да она еще не готова.

Вы слышали? И немцы, как будто тоже понимают язык, стоят. Ждут. Солдаты заправили кашу салом и дали им в консервные банки. Вот вам душа русского солдата. Они осуждали нас, а сами дали хлеба, да еще каши, и только тогда, когда заправили салом. Вот что я помню. И такое острое чувство. Такое cильное. Война давно кончилась. Я собиралась на курорт. Как раз это был Карибский кризис. Опять в мире неспокойно стало. Все закачалось. Укладываю чемодан, платья взяла, кофточки сложила. Ну, кажется, ничего не забыла? Достаю сумочку с документами и беру оттуда свой военный билет. Думаю: «Случится что, я там сразу пойду в военкомат». Уже я на море, отдыхаю и возьми расскажи кому-то за столиком в столовой, что ехала сюда и взяла военный билет. Я так сказала, без всякой мысли или желания порисоваться. А один мужчина за нашим столиком как разволновался:

- Нет, только русская женщина, уезжая на курорт, может взять в собой военный билет и думать, что, если что такое, она сразу пойдет в военкомат.

Я помню его восторг. Его восхищение. Так на меня мой муж смотрел. Этим взглядом… Простите за длинное вступление… Я не умею говорить по порядку. Мысль всегда у меня скачет, чувства рвутся. Мы вместе с мужем ушли на фронт. Вдвоем. Я многое забыла. Хотя вспоминаю каждый день. Кончился бой. Не верилось тишине. Он гладил траву руками, трава мягкая… И смотрел на меня. Смотрел. Такими глазами.

Они ушли группой в разведку. Ждали их два дня. Я не спала два дня. Задремала. Просыпаюсь от того, что он сидит рядом и смотрит на меня. «Ложись спать». » «Жалко спать». И такое острое чувство. Такая любовь. Сердце рвется. Я многое забыла, почти все забыла. А думала, что не забуду. Ни за что не забуду. Мы уже шли через Восточную Пруссию, уже все говорили о Победе. Он погиб. Погиб мгновенно. От осколка. Мгновенной смертью. Cекундной. Мне передали, что их привезли, я прибежала. Я его обняла, я не дала его забрать. Хоронить. В войну хоронили быстро: днем погиб, если бой быстрый, то сразу собирают всех, свозят отовсюду и роют большую яму. Засыпают. Другой раз одним сухим песком. И если долго на этот песок смотреть, то кажется, что он движется. Дрожит. Колышется этот песок. Потому что там. Там для меня еще живые люди, они недавно были живые. Я вижу их, я с ними разговариваю. Не верю. Мы все ходим и не верим еще, что они там. Где? И я не дала его тут же хоронить. Хотела, чтобы еще была у нас одна ночь. Сидеть возле него. Смотреть. Гладить. Утром. Я решила, что увезу его домой. В Беларусь. А это – несколько тысяч километров. Военные дороги. Неразбериха. Все подумали, что от горя я сошла с ума. «Ты должна успокоиться. Тебе надо поспать». Нет! Нет! Я шла от одного генерала к другому, так дошла до командующего фронтом Рокоссовского. Сначала он отказал. Ну, ненормальная какая-то! Сколько уже в братских могилах похоронено, лежит в чужой земле. Я еще раз добилась к нему на прием:

- Хотите, я встану перед вами на колени?

- Я вас понимаю. Но он уже мертвый.

- У меня нет от него детей. Дом наш сгорел. Даже фотографии пропали. Ничего нет. Если я его привезу на родину, останется хотя бы могила. И мне будет куда возвращаться после войны. Молчит. Ходит по кабинету. Ходит.

- Вы когда-нибудь любили, товарищ маршал? Я не мужа хороню, я любовь хороню.

Молчит.

- Тогда я тоже хочу здесь умереть. Зачем мне без него жить?

Он долго молчал. Потом подошел и поцеловал мне руку. Мне дали специальный самолет на одну ночь. Я вошла в самолет. Обняла гроб. И потеряла сознание.»



Любовь Фоминична Федосенко, рядовая, санитарка

«Разлучила нас война. Муж – на фронте. Я эвакуировалась сначала в Харьков, а затем в Татарию. Устроилась там работать. И вот однажды меня разыскивают, а моя девичья фамилия Лисовская. Зовут все: «Совская! Совская!» И я тогда отзываюсь: «Это я!» Мне говорят: «Идите в энкаведе, берите пропуск и следуйте в Москву». Почему? Мне никто ничего не разъяснил, и я не знала.

Военное время. Еду и думаю, может, муж раненый, может, меня к нему вызывают. А я уже четыре месяца от него ничего не получала, никаких известий. У меня такое намерение, что если я его найду без рук, без ног, калеку, заберу и сразу домой. Будем как-то жить. Приезжаю в Москву, захожу по адресу. Там написано: «ЦК КПБ», то есть наше белорусское правительство, и там таких, как я, очень много. Мы интересуемся: «Что? Почему? Зачем нас собрали?» Говорят: «Все узнаете». Собрали нас всех в большом зале: там наш секретарь ЦК Белоруссии, товарищ Пономаренко, другие руководители. У меня спросили: «Хотите ли вы туда, откуда приехали?» Ну, откуда я приехала – из Белоруссии. Конечно, хочу. И меня определяют в спецшколу. Начинают готовить, чтобы послать в тыл врага. Сегодня окончили учебу, а уже на другой день посадили нас на машины и повезли к линии фронта. Потом мы пешком пошли. Я не знала, что такое фронт и какая она – нейтральная полоса. Команда: «Приготовиться! Готовность – номер один». «Бах!» – выстрелили ракеты. Снег, вижу, белый-белый, а тут полоса людей, это мы друг за другом легли. Нас много. Ракета погасла, выстрелов нет. Новая команда: «Бегом!», и мы побежали. И так прошли.

В партизанский отряд каким-то чудом мне пришло письмо от мужа. Это было столько радости, так неожиданно, два года я о нем ничего не знала. А тут – самолет сбросил еду, боеприпасы… И почту… И в этой почте, в этом мешке брезентовом мне – письмо. Тогда я обращаюсь письменно в ЦК. Я написала, что все буду делать, только чтобы мы с мужем были вместе. И это письмо тихонечко от командира нашего отряда я передала летчику. Скоро узнаю новость: передали по связи – после выполнения задания нашу группу ждут в Москве. Всю нашу спецгруппу. Пошлют на новое место… Все должны лететь, а Федосенко так обязательно. Ждем мы самолет, а это ночь, темно, как в бочке. И какой-то самолет кружит вверху, а потом как даст по нас бомбами. Это был «мессершмитт», немцы нашу стоянку засекли, он пошел на новый разворот. А в это время наш самолет опускается – «У-2″, и как раз под елку, где я рядом стояла. Этот летчик чуть присел над землей и давай сразу подниматься, потому что он увидел: немец сейчас сделает разворот и опять пойдет стрелять. Я зацепилась за крыло и кричу: «Мне в Москву! У меня разрешение!» Он даже матюкнулся: «Садись!» Так мы и летели с ним вдвоем. Не было ни раненых. Никого.

В мае месяце в Москве я ходила в валенках. Пришла в театр в валенках. И было прекрасно. Пишу мужу: как нам встретиться? Я пока в резерве… Но мне обещают. Везде прошу: пошлите меня туда, где муж, дайте мне хотя бы два дня, мне только поглядеть на него один раз, а потом я вернусь и посылайте куда хотите. Все пожимают плечами. Но я все-таки узнаю по номеру почты, где мой муж воюет, и еду к нему. Приезжаю сначала в обком партии, показываю этот адрес мужа, документы, что я жена, и говорю, что хочу встретиться с ним. Мне отвечают, что это невозможно, он на самой передовой, отправляйтесь назад, а я вся такая побитая, такая голодная, и как это назад? Пошла к военному коменданту. Он посмотрел на меня и приказал, чтобы мне дали немного одеться. Дали мне гимнастерку, ремень подпоясаться. И он начал меня отговаривать:

- Ну что вы, там очень опасно, где ваш муж.

Я сижу и плачу, тогда он сжалился, дал мне пропуск.

- Выйдете, – говорит, – на шоссе, там будет регулировщик, и он вам покажет, как ехать.

Нашла это шоссе, нашла этого регулировщика, посадил он меня на машину, и я еду. Приезжаю в часть, там все удивляются, все кругом военные. «А вы кто?» – спрашивают. Я не могу сказать – жена. Ну, как такое скажешь, кругом бомбы рвутся. Я отвечаю – сестра. Даже не знаю, почему я так сказала – сестра. «Подождите, – говорят мне, – еще шесть километров туда надо идти».

Как это я буду ждать, когда я так далеко добиралась? А как раз оттуда машина за обедом пришла, и там был старшина такой рыжеватый, конопатый. Он говорит:

- О, я Федосенко знаю. Но это в самой траншее.

Ну, упросила я его. Посадили меня, еду, нигде ничего не видно. Лес. Лесная дорога. Для меня это новость: передовая, но нигде никого. Изредка где-то постреливают. Приехали. Старшина спрашивает:

- А где Федосенко?

Ему отвечают:

- Они вчера ушли в разведку, их застал рассвет, и они там пережидают. Но связь у них есть. И ему по связи сказали, что приехала сестра. Какая сестра? Говорят: «Рыжая». А сестра у него черная. Ну, раз рыжая, он сразу догадался, какая сестра. Не знаю, как он там выполз, но Федосенко скоро появился, и мы там сделали встречу. Радости было.

Пробыла я у него один день, второй и решаю:

- Иди в штаб и докладывай. Я с тобой здесь останусь.

Он пошел к начальству, а я не дышу: ну, как скажут, чтобы в двадцать четыре часа ноги ее не было? Это же фронт, это понятно. И вдруг вижу – идет в землянку начальство: майор, полковник. Здороваются за руку все. Потом, конечно, сели мы в землянке, выпили, и каждый сказал свое слово, что жена нашла мужа в траншее, это же настоящая жена, документы есть. Это же такая женщина! Дайте посмотреть на такую женщину! Они такие слова говорили, они все плакали. Я тот вечер всю жизнь вспоминаю… Что у меня еще осталось? Зачислили санитаркой. Ходила с ним в разведку. Бьет миномет, вижу – упал. Думаю: убитый или раненый? Бегу туда, а миномет бьет, и командир кричит:

- Куда ты прешь, чертова баба!! Подползу – живой… Живой!

Около Днепра ночью при луне мне вручили орден Красного Знамени. А на другой день муж был ранен, тяжело. Мы вместе бежали, мы вместе шагали по такому болоту, вместе ползли. Пулемет был, допустим, справа, а мы ползли слева по болоту, и мы так прижимались к земле, что если пулемет был с правой стороны, то его ранило с левой стороны в бедро. Ранили разрывной пулей, и попробуй-ка наложить повязку, это же ягодица. Все разорвалось, и грязь, и земля – все туда. А мы выходили из окружения. Вывозить раненых некуда, медикаментов у меня тоже никаких. Одна надежда, что прорвемся. Когда прорвались, мужа эвакуировала до самого госпиталя. Пока я его довезла, было уже общее заражение крови. Это был Новый год… Наступал сорок четвертый год… Он умирает… Я понимала, что он умирает… А он был много раз награжден, я собрала все его ордена, положила возле него. Был как раз обход, а он спал. Врач подходит:

-Вам надо уйти отсюда. Он уже мертвый.

Я отвечаю:

- Тихо, он еще живой.

Муж как раз открыл глаза и говорит:

- Что-то потолок голубой стал.

Я смотрю:

- Нет, он не голубой. Потолок, Вася, белый.

- А ему казалось, что голубой.

Сосед ему говорит:

- Ну, Федосенко, если ты останешься жить, то ты свою жену должен на руках носить.

- И буду носить, – соглашается он.

Я не знаю, он, наверное, чувствовал, что умирает, потому что взял меня за руки, наклонил к себе и поцеловал. Вот как последний раз целуют:

- Любочка, так жалко, у всех Новый год, а мы с тобой тут… Но ты не жалей, у нас еще все будет.

И когда осталось ему несколько часов жить… У него случилось это несчастье, что нужно было поменять ему постель… Я ему постелила чистую простынь, ногу перевязала, а на подушку его надо подтянуть, это же мужчина, тяжелый, я его тяну, наклонилась низко-низко, и вот чувствую, что это уже все, что еще минута-другая и его не станет… Это был вечер. Десять часов пятнадцать минут… До минуты запомнила… И мне захотелось самой умереть. Но я носила под сердцем нашего ребенка, и только это меня удержало, я пережила те дни. Похоронила я его первого января, а через тридцать восемь дней у меня родился сын, он с сорок четвертого года, сам уже имеет детей. Мужа звали Василий, сын у меня Василий Васильевич, и внук у меня Вася. Василек.»