«Ну, Русь, все для тебя, что мог, сделал, как-то ты меня встретишь»

Через сутки подошли к деревне. Недалеко – две ветряные мельницы у болота. Поскребли жернова и наскребли, может быть ложку на всех, мучной пыли вместе с каменной. Съели. Очередь идти в разведку моего командира орудия (азербайджанца) с командиром минометного взвода. Я им говорю: «Подползите к деревне кустами, понаблюдайте и действуйте по обстановке. В случае чего отходим к большому дереву». Дерево видно было на местности, где-то в километре от нас справа впереди. Дал командиру орудия свой пистолет ТТ. Они пошли, но не кустами – это было бы дальше, для опухших и изможденных каждый шаг труден, а прямо по полю в деревню. Когда мы это обнаружили, то изменить направление их движения было уже поздно. Потом они нам были уже не видны, и мы услышали перестрелку и крики: «Двое, двое!». Видимо, их или застрелили или поймали русские каратели. Немного подождав, мы пошли к высокому дереву. Подождали у дерева и, опасаясь, что они нас выдадут, мы ускорили, как могли, свой марш на запад. Нас осталось, кажется, четверо. Шли, как правило, бездорожьем и безлюдными местами. Иногда выходили на тропы. Например, вышли на просеку, которая тянется с востока на запад. По ней тропа, на тропе свежий след немецких сапог. Прошли на запад и совсем недавно. Значит, назад не вернутся, и мы по их следу прошли сколько-то километров, а потом свернули в болото.

Однажды шли по тропе, и я начал опять терять сознание. Бреду, как слепой, голова пустая и никакой реакции. Шел самым последним. Болото, по нему проложены доски, типа переходов, как через реку. Затем впереди берег высокий, может быть метр или полметра. Никого нет. Пошли, обходить далеко. Вдруг в самом гиблом месте болота меня как будто кто-то толкнул. Поднимаю голову – на обрыве пять немцев с винтовками стоят. Я от своих, оказывается, отстал метров на 20, а они уже добрались до сравнительно сухого места и по болоту бегут влево от немцев. Немцы смотрят на меня, не стреляют, ведь мне надо еще к ним подойти метров на 15, чтобы миновать гиблое место и бежать за своими, а до немцев, откуда можно бежать, еще метров 50. Мысль работает быстрее современной счетной машины. Я их оценил так: это тыловики, стрелять не умеют. В чистом в грязь не лягут. Мой автомат неисправен, да и если я по ним резану, всех не убью, а уж лежа они меня убьют. И решил не стрелять. Иду на них. Прошел гиблое место и рванул за своими. Весь огонь принял на себя. Пули то слева, то справа, в основном разрывные. Дымки от разрывов то впереди, то сзади, но ушел, не попали. Только вот котелок пришлось бросить, который подобрали, кажется, на мельнице. Болото большое, мы прошли по нему два или три километра, и напали на клюкву. Ели до сумерек и чувствовали себя дня два много лучше. Потом подошли к реке Луга в ее верховьях, где-то метров шесть шириной, но глубокая. Оказалось, что я лучше других плаваю, и мне пришлось ее переплывать туда и обратно раза три, чтобы перенести у всех одежду и оружие. Тут я решился одну гранату израсходовать, чтобы оглушить рыбу. Нашли омуток, бросил, но кроме бурой торфяной грязи – ничего.

Вскоре встретили небольшую группу наших, но не из нашей дивизии. Видать, начальство, они выглядели куда лучше нас, видимо, было, что поесть. Сами нам ничего не дали из съестного, а просить не будешь. Правда, у них был котелок, который они дали, чтобы хоть воды горячей испить. Потом котелок забрали и ушли. Мы сталкивались с ними до встречи с пятью немцами, а вот после реки Луга больше их не видели. Наше физическое состояние ухудшалось, боец уже не мог нести винтовку и бросил, взял палку и, опираясь на нее, шел. Мне даже граната и автомат казались неимоверно тяжелыми, но решил твердо – эта последняя граната – для себя.

Дошли еще до какой-то деревни и подползли с запада. Деревня длинная и вытянулась по бугру. Под бугром рассадники для выращивания капусты, затем кусты, переходящие в лес. На окраинах деревни по часовому, и больше никого не видно. Пролежали до ночи, а ночью пошли в деревню. На одном огороде вырвали две грядки лука. Подошли к надворным постройкам. Корова вздыхает, закрытая в хлеву на замок, а цепь от хлева тянется в дом. Забрались в сарай – спят на насестах куры. Боец мне говорит: «Нужно взять их за головы, тогда не закудахтают». По его команде мы схватили по две курицы, но у меня одна вырвалась, и я ее снова придавил, а у бойца все вышло без осечки. Передаем тушки Каргинову и его комбату, которые остались на огороде.

Затем я решил зайти в самый захудалый дом, а остальным велел оставаться на месте. Подошел к двери тихо, стучу осторожно – ни звука, но слышу, тихо заплакал ребенок. Тогда стучу настойчивее. Открывает дверь беззубая маленькая сухонькая старушка, радостно улыбается. Думала, немцы, меня увидела и шепчет: «Уходи, уходи», – и дверь пытается закрыть, но моя нога не дает ей это сделать. Спрашиваю: «Где немцы?». Показывает на свой чердак и говорит: «Там». Я ей: «Врешь! Сама в доме, а они на чердаке? Дай что-нибудь поесть, а то не уйду!». Она отрезала кусок какой-то черной липкой массы из лебеды и, подавая, сказала: «Немцы, напротив, через улицу в кирпичном доме». Выхожу с крыльца дома и вижу, Каргинов со своим комбатом уже выходят на улицу по направлению к этому кирпичному дому. Я успел их вернуть. Разделили хлеб, и его нам досталось всего по кусочку, который мы проглотили как мед. До чего же хорош!

Смотрим, ульи стоят. Я немного был с пчелами знаком. У нас они дома когда-то были. Расстелили с бойцом плащ-палатку, сбросили крышку. Сверху уже стоял магазин – это для сбора меда, который выкачивают для себя. Он пустой, выбрасываем его на землю рамку за рамкой, гнездо с медом – в плащ-палатку. Поднялся шум, часовые начали стрелять в разные стороны, пули трассирующие, и их траектории видно. Схватили палатку на плечо и обратно в лес, и лишь один раз пришлось присесть, так как трассы пуль пересеклись над нашими головами. Опять немцы стали палить в разные стороны. Шли каким-то ручьем, чтобы собаки след не взяли, потом болотом, благо их в этих местах хватает. Выбрались на более или менее сухое место и начали каждый свою долю есть, но, конечно, не враз, а, допустим, одну курицу на всех. Была у нас одна 400 граммовая кружка, в которой по очереди варили и ели. Затем ели лук, макая его в мед.

Поспали и с рассветом пошли, взяв курс на юго-восток, так как здесь наша топокарта кончилась, а идти без карты по незнакомой местности опасно. Встретили двух женщин, которые хотели от нас убежать, но я после меда ожил и их догнал. Они сказали, что ходили в соседнюю деревню менять что-то на продукты, но ничего не выменяли. Расспросили их о немцах, где они, сколько их и т.п. Они сказали, что если немцы узнают, что они разговаривали с нами, то их расстреляют. Мы их успокоили, что от нас немцы ничего не узнают, и они ушли.

Мы прошли километра четыре. На пути поляна, справа – река и луга. Если идти по берегу реки, то сократим расстояние, если лесом, то по дуге обогнем поляну. Пошли прямо, вышли на середину поляны. Впереди шел боец, опираясь на палку, а за ним – мы. Вижу, в конце поляны люди, и по опушке леса бежит другая группа, отрезая нас от леса. Деваться некуда. Быстро совещаемся, что делать. Решили: даем последний «концерт». Я взвел автомат, Каргинов и его комбат – пистолеты, а бойца с его палкой поставили сзади, чтобы нам не мешал. Думаем, подойдем вплотную или на сколько подпустят, ударим по ним и прорвемся. А нет, то погибнем. О плене и не думали. Я уже стал плохо видеть. Иду, и в голове стучит: стрелять – не стрелять? Вроде не немцы, не кадровые. Одежонка нараспашку, форма нарушена. Вроде свои. Стрелять – не стрелять? И слева на нас бежит человек и кричит: «Здравствуйте, товарищи бойцы и командиры! Мы партизаны!».

Руки опустились, автомат на предохранитель. Зашли в кусты. Нас окружили, дружески расспрашивают. Мы рассказали о нашей трагедии. А командир говорит: «Мы видим, много троп идет в тыл к немцам, и думаем, что это так много партизанских отрядов заслали. Теперь все ясно». Спросил, как мы себя чувствуем, можем ли идти? Мы, конечно, ответили, что чувствуем себя чуть ли ни хорошо, идти можем.

Они рассказали о себе, что их набрали в госпиталях, сформировали отряд и заслали в тыл к немцам с определенным заданием, после выполнения, которого они выходили обратно и где-то в районе Малой Вишеры отдыхали, а затем снова шли на задание. Командир отряда проверил наши документы и показал свои. Сказал, что они подрывали Батецкую дорогу, что они были сформированы в бригаду, что их немцы окружили, рассеяли, и остатки двух отрядов идут на Большую землю. Помню, что командиром был опытный человек, в финскую войну, вроде, был санинструктором. Всех их было человек 20 и нас четверо.

Командир отряда приказал, чтобы каждый выделил нам по сколько-то ложек муки, и мы, как и партизаны, заимели свою муку. Но расходовать ее могли лишь так: утром ложку муки на котелок воды вскипятить (получится что-то вроде жидкого клейстера), на двоих съесть, это примерно литр на человека, и вечером то же самое, без хлеба и соли. И все же мы почувствовали себя несколько лучше, а траву ели все без остановки. Партизаны прекрасно знали местность и обстановку в селах. Например, в такую-то деревню не заходим, там староста наш. А в одну из деревень послал меня с двумя партизанами, чтобы мы повесили старосту, но он успел скрыться, и мы его не нашли.

Научили они нас и продукты добывать. Командир отряда говорит нам: «Вы с голоду умрете, если будете у местных жителей просить поесть. Идите с моими ребятами, они вас научат». И мы пошли с партизанами. Заходим в дом. Лежит на койке дед седой, якобы больной. Хозяйка заявила, что у них ничего нет. Партизан подходит к кровати и говорит: «Ну-ка, дедушка, подвинься», а под дедом выпеченный хлеб, много булок. Часть взяли. Зашли в другой дом, в чулане мука, партизан подзывает меня и говорит: «Смотри, вот мешки с мукой грубого помола и по цвету сероватая – это мука хозяина, а вот мешок с мукой белой, мелкого помола – эту муку он наворовал из горящих складов Новгорода, когда наши отступали. Эту муку, как государственную, мы и берем». Хозяин молчит. Муку унесли.

Если заходили в рабочие поселки, попадали такие по разработке торфа, то люди не боялись никаких немцев и делились последним. Помню, в селе Речка у одной женщины тяжело болел туберкулезом сын, так она, не боясь, догнала нас и, видимо, последние две или три булки отдала нам. Мы даже пытались отказаться, зная, что у нее тяжелобольной на руках, но ни в какую – берите, да и только. Дважды на наш лагерь нападали русские каратели. Один раз убили часового. Ранили командира полковой батареи 1002-го стрелкового полка. В целом же население бедствовало. Ну что, добыли мешок муки, да и то не полный, на двадцать с лишним человек. В общем, и в партизанах было голодно.

После одного из нападений карателей группа партизан, три-четыре человека, сбежала. Мы же пытались окружить карателей, которых было немного, но они тоже скрылись. Когда все закончилось и стихло, командир отряда меня спрашивает, разговор шел один на один: «Что делать с группой сбежавших?». Я ему сказал – расстрелять. А он мне ответил, что если будем за это расстреливать, то скоро останемся без отряда. На что я ему возразил, чтобы тогда сам решал, что делать. Мы пошли по следам группы старшины и через сутки их нагнали. Командир их отругал, и на этом все закончилось. Я же понял, что командир-то прав, а я со своим «расстрелять» – нет.

Где-то уже в местах нашего окружения мы встретили двух наших. Один уже не мог двигаться и даже не говорил, а второй смог встать. Оба из 2-й Ударной. Кажется, они были из СМЕРШа или политработники. Нести их мы были не в состоянии. Продукты у нас кончились, и мы ели только траву и им ничем помочь не могли. Пошли дальше. 22 июля командир послал разведку – нашего командира батареи 1002-го стрелкового полка (он был легко ранен) и своих двух или трех разведчиков. Они ушли, а мы немного привели себя в порядок. Мне помогли снять с ног яловые сапоги 42 размера, и ноги, как квашня, с легким звуком «пух» стали толще, чем голенища. Ставишь палец на подъем ноги, и он как в зеркале отражается на ноге. Один партизан меня выручил, надел мои сапоги, а его 45 размера кирзовые еле-еле надел я. Партизаны пока еще были покрепче нас, а мы опухли и с трудом брели. Собрали чернику, набрали с Каргиновым котелок, вскипятили, съели. Вшей над костром попалили. Вернулась разведка к вечеру и доложила, что передовую обнаружили и наметили, где ее переходить.

Утром решили подойти поближе, посмотреть и ночью перейти линию фронта. Подходим, поляна вся усеяна трупами наших бойцов и командиров. Зрелище страшное. Все распухли и неузнаваемы. Наш старшина отряда, тот самый, что убегал, подходит к трупу лейтенанта, на нем очень хорошая шинель. Берет шинель, мясо от костей отделяется, и на земле остается один скелет и кишащая масса червей. Встряхивает шинель пару раз, скидывает с себя какую-то куртку (одни лохмотья) и надевает шинель. С другого командира снял сапоги, и остается на земле голая белая кость, а черви, мелкие, черные, кишат в сапоге. Вытряхивает их, рвет пучок травы, засовывает руку с травой в сапог, малость потер, еще раз тряхнул. Свой ошметок с ноги сбросил, накрутил тряпку вместо портянки и обулся в этот сапог, также обул и другую ногу. Встал и, как ни в чем не бывало, зашагал. Всякое нам приходилось видеть, но такое – впервые. И, знаете, даже нас, бывалых, покоробило, а с него, что с гуся вода. Документов у убитых не было.

Осторожно, уже в сумерках, подходим к передовой. Командир поглядел и смело пошел вперед. Вошли мы в окопы, в дзот – никого. Это была подготовленная вторая линия обороны немцев. Командир принимает решение без предварительной разведки идти к первой линии и переходить ее в наступающей ночной темноте. Вперед послал ведущего разведчика и меня. Ведущий разведчик – это такая должность у партизан. Он идет вперед, где более опасно, человек опытный, бывалый, многократно переходил передовые. Мы с ним идем впереди, а за нами на расстоянии видимости (метров 20–40) идет командир с отрядом. Неожиданно подошли к немецкой передовой. И вот странная местность: вырубленный лес, толстущие пни пуля не пробьет, а кругом вода. Слева дзот и справа дзот, и висят резиновые сапоги вниз голенищами – сушатся. Между дзотами доски, по которым ночью немцы патрулируют. Ведущий разведчик мне говорит: «Надо сапоги забрать», Я ответил: «На кой они нужны, надо вперед идти». И в это время из дзота вылез немец и увидел нас – это метров 30. Нам, обессиленным, гранату не добросить и на 15 метров. Окликает: «Олео! Олео!».

Я шепнул разведчику «вперед!», он рванулся, я – за ним. Мы уже миновали этот дзот, как фриц швырнул гранату, она упала между нами (расстояние между ведущим разведчиком и мной было примерно 4 метра). Взрыв – его убило наповал, а меня как будто чем-то теплым погладило по лицу, по обеим щекам. Я пополз вперед. Справа высыпало человек 15 автоматчиков и давай поливать, да из двух дзотов пулеметы хлещут. Еще недалеко слева впереди немецкий пулемет (как потом оказалось – наш трофейный) бьет, и чуть правее, далеко впереди бьет наш «максим». Компас у меня был учебный, у ведущего разведчика «андриановский» со светящимся циферблатом. Я оказался теперь первым и, так как на моем компасе в темноте ничего не видно, пополз на звук «максима». Прополз между двумя пеньками, перевернулся на спину – море огня от трассирующих пуль, от пеньков щепки летят. Особенно лютуют автоматчики и немецкий пулемет слева впереди. Но автоматчики толком не знали, где мы, и перенесли огонь. Я пополз вперед, наткнулся на малозаметное препятствие, типа сети с насечкой. Сразу вспомнил, как учили перед войной в училище преодолевать малозаметное препятствие (МЗП). Накинуть шинель или плащ-палатку и перебегать. Сунься – враз трупом будешь. Знаю, что эта проволока крепится на маленькие, низенькие колышки, нащупал, выдернул. Сзади подползли партизаны. Одному даю кол и велю поднять повыше, чтобы отряд под этим колом с проволокой мог проползти. А сам подумал: «Попробуй, фриц, попади в руку». Где-то напротив должен быть другой колышек. Пополз под проволоку, за мной пополз второй партизан и движениями вытянутой руки вверх отдирал проволоку, которая цеплялась за мою скатку и спину (через плечо у меня висела плащ-палатка в скатке). Нащупал второй колышек на противоположной стороне МЗП, выдернул и поднял вверх, передал ползущему за мной партизану. Он его тоже поднял, и отряд пополз под проволоку. Я же подполз к речке Полисть и очутился в мертвом пространстве, то есть сюда пули не залетали. «Максим» уже давно перестал стрелять, и куда идти, трудно было определить. Через речку лежало бревно – кажется береза, и по нему можно было вполне ходить и бегать. Но сил нет, равновесие держать не могу. Встал на четвереньки и потихоньку переполз на другую сторону. Ползу и думаю: «Ну, Русь, все для тебя, что мог, сделал, как-то ты меня встретишь». Немцы тоже перестали стрелять. Вышел на берег, куда ни пойду – все речка. Попал в излучину. Потом выбрал направление, осторожно шагнул и чувствую, нога задела нить – значит, мины натяжного действия. Мы их уже четыре поля прошли, когда на болото от немцев уходили и с болота на свой НП шли. Нагибаюсь, беру нить в руки, чтобы не натянуть, рассматриваю, и оказывается – хмель. Сразу смело шагнул и очутился на тропе. Немного прошел – дзот с пулеметом.

Тихо-тихо подошел вплотную к входу, из него высовывается голова в нашей каске. Я, что есть силы, зажал эту голову руками и спрашиваю: «Русский?». Отвечает: «Русский». Я опять спрашиваю: «Свой?». Отвечает: «Свой». Я его голову отпустил – это был пожилой красноармеец. Объяснил ему обстановку, спросил, где командир роты, и пошел к нему. К этому времени подвалил весь наш отряд, и мы пошли по ходу сообщения. Вот и вышли в ночь с 23 на 24 июля 1942 года на участке 59-й армии в деревню Любино Поле, от которой только одна банька уцелела. Идем, а пехота сует в наши руки сухари, табак – все, что есть под рукой. Зубы не кусают, отвыкли. Еле-еле грызем сухари и хлеб и курим махру. Сами дают хлеб и сами уговаривают: «Ребята! Не ешьте, умрете!». Какой там! Жуем. Посчитали своих: из 18 человек трех убило, один боец и один партизан пропали, 7 человек вытащили ранеными, в том числе Николая Каргинова и его командира полковой батареи 1002-го стрелкового полка. А старшине отряда выбило один глаз, тоже живым остался. Не раненными вышли 5 партизан и от 305-й стрелковой дивизии один я. Подошел к раненым поговорить, довольны и, узнав, что я невредим, говорят: «Молодец, Сашка!». Какой там молодец! Повезло, вот и все тут.

На ночлег отвели нас в какую-то баню, и мне стало плохо. Пошла пена изо рта, очень хотелось пить, и затем услышал голос командира: «Не давать пить, умрет!», и я потерял сознание.

Утром проснулся, вроде ничего. Над костром снял свою рубашку и уничтожаю насекомых. Подошел партизан-одессит и говорит: «Саш, смотри-ка, где у тебя пуля прошла». Входное и выходное отверстие под мышкой плотно обтянувшей тело нижней рубахи. Надо же! Еще вчера рубашка была цела. И не задела тела.

Потом в штабе полка, на чьем участке мы вышли, нанесли на карту все огневые точки противника, которые мы обнаружили. В том числе и артиллерийскую батарею. Увезли нас в штаб 59-й армии, помыли в самодельной бане, где я снова потерял сознание и уснул, прижавшись животом к теплой печке-бочке. Проснулся – ничего не болит, лежу один, никого в бане нет. К медикам обратиться самому в голову не приходило, а всем остальным и подавно.

Смерш 59-й армии, кажется, полковник, встретил нас у своей землянки. С каждым побеседовал и попросил написать подробнее объяснение о пребывании в окружении. Метрах в двадцати от землянки СМЕРШа, на высотке был построен шалаш, который нам отвели для отдыха. Чуть в стороне располагался хозвзвод во главе со старшиной. Весь состав взвода и старшина были не строевые, в возрасте, приближающемся к пятидесяти. У нас ощущение голода нарастало, и мы пошли к старшине, который тут же занимался какими-то хозяйственными делами, и по виду его мы поняли, что кормить он нас не собирался. Наш командир отряда говорит старшине, что нас нужно покормить. Старшина с некоторой официальностью ответил, что мы у него на довольствии не состоим, и кормить ему нас нечем. Вот тут мы все на него и напустились. Как это ты нас на довольствие не поставил? Его, видите ли, никто не предупреждал. Да ты на такие случаи запас продуктов должен иметь. Привык народ морить, такой рассякой! «Да у меня, кроме хлеба и пшена, ничего нет!». Услышав, что есть хлеб и пшено, мы сразу поутихли и повеселели. «Давай хлеб и пшено, да за весь день, а не на раз!». Дал он нам три булки хлеба общим весом 6 кг, пшена и пустое ведро. Тут же партизаны набрали сушняку и воды, разожгли костер и начали варить кашу. Я же до того ослаб, что почти не принимал участия, а только подкидывал в огонь сушняк. Партизаны меня подбадривали: «Ничего, Сашка, держись! Теперь заживем!».

Наварили целое 12-литровое ведро пшенной каши. Уселись в кружок и начали «пиршество». Вшестером все до крошки и до крупинки съели. Вроде почувствовали некую сытость. Старички из хозвзвода ненавязчиво издали наблюдали за нами, тяжело вздыхали, а некоторые утирали слезы. Старшина уехал получать продукты на завтрашний день. Мы поднялись и пошли в шалаш. Горка, наверху которой расположился шалаш, была небольшая, но преодолеть ее стоило немалого труда. Спокойная, тихая обстановка расслабила нас, и мы стали тихоходами на своих распухших ногах и руках-костях, лишенных мышц. Дошли до шалаша, от ощущения сытости не осталось и следа. Голод начал мучить с прежней силой. В это время мы увидели старшину, который на бричке привез продукты питания на следующий день, и с горки спустились к нему. Спрашиваем: «Нас на довольствие поставил?». Отвечает: «Поставил». «А продукты наши привез?». Отвечает: «Привез». «Отдавай наши продукты на завтрашний день!». Старшина упирается: «Чем я вас завтра кормить буду? Вы ведь опять ко мне придете». «Мы завтра к тебе не придем». «О, Господи, а если с вами что случится, так мне головы не сносить!». «Ничего с нами не случится. Продукты наши?». «Ваши». «Отдавай наши продукты, и хлеба побольше дай!». «Я побольше не могу, вот только если мятого». «Давай мятого». Дал он нам снова по булке хлеба на двоих, а булки-то были двухкилограммовые, и опять же пшена, как и в первый раз, никаких жиров старшина не дал. Видимо, боялся за нас, дистрофиков, а мы и не думали ни о каких жирах, пшену радовались. Снова сварили ведро густой каши и с хлебом все съели.

Еле-еле поднялись мы на горку, а живот, как переполненный мешок болтался с боку на бок. За два приема каждый из нас съел 4 литра каши и булку хлеба. Вроде поели, но в шалаше опять захотели есть. Уж и есть-то некуда, желудок переполнен, а истощенный организм снова просит пищи, но уже не с такой силой, как прежде. В шалаше улеглись прямо на землю и моментально уснули.

Утром проснулись и у всех одна мысль, где бы поесть, так голодно, что трудно терпеть. К старшине идти уже неудобно, так как еще вчера свои сегодняшние продукты съели, да и ему слово дали, что сегодня к нему не придем.

Решили пойти к полковнику-смершу. Командир отряда изложил ему суть нашей просьбы о еде. Полковник тут же написал записку в столовую, чтобы нас накормили, выделил из комендантского взвода пожилого солдата, и он нас отвел в столовую и потом привел обратно, так как мы не знали ее местонахождения. В этой столовой кормили командиров, которые после выздоровления следовали из госпиталя в свои части.

Красноармеец-проводник шел впереди, мы за ним гуськом. Путь нам показался неблизким, мы до столовой дошли уже ближе к обеду. Посадили нас за стол, принесли хлеб и суп, которые мы весьма быстро поглотили. Снова дали хлеба и второе блюдо – и это съели. Попросили еще и уже шутливо напомнили, что в записке полковник приказал не покормить нас, а накормить, и все повторилось снова. Проводника-солдата усадили с собой, чтобы поел, он, как нормальный человек съел первое и второе и от дальнейшей еды отказался. Сел в сторонке и ждал, когда мы насытимся. Командиры, которые пользовались услугами этой столовой, к нашему удивлению далеко не все могли съесть не только первое, но даже и второе. Партизаны без стеснения и их оставшийся хлеб перекладывали к нам на стол. А нам все подавали и подавали первое, второе блюда и снова первое, второе, и так до вечера. Начало смеркаться, столовая стала закрываться, и мы собрались уходить.

Вышли, а перед нами помещение кухни. Кто-то из наших говорит, давайте попросим у повара, может у него в котле есть какие остатки. Двое ушли. Вскоре вернулись и говорят, что повар сказал, если мы для кухни напилим и наколем дров, то остатки наши. Тут же были двухметровые бревешки, пила и топор. Мы начали пилить и колоть. Немного погодя вышел повар, оглядел нас и говорит: «Ребята! Я же не знал, кто вы. Бросайте эту работу. Я вас и так накормлю». В котле было порядочно пищи, которую мы съели. Хотели котел помыть, но повар не позволил: «Что вы, что вы! Мы сами вымоем!».

Уже в сгустившихся сумерках пошли за проводником-бойцом в обратную дорогу, которую без него мы бы и не нашли. И снова в шалаше безмятежный и беспробудный сон. От тихого дуновения слегка шумит сосновый лес, как до войны, убаюкивая нас. Кругом тишина, ничего не рвется и никто не стреляет. Для меня за год такое чудо было впервые.

На другой день за партизанами пришла машина из их штаба. Они, как один, начали меня уговаривать поехать с ними. Звал и командир в свой отряд. При этом прощании присутствовал и полковник из СМЕРШа, которому они дали на меня отличную боевую характеристику. Я же поблагодарил их за все, что они сделали для нас, воинов 305-й стрелковой дивизии, но от их предложения и уговоров соединить свою дальнейшую военную судьбу с ними, партизанами, отказался искренне, мотивируя его тем, что я пользы принесу больше, воюя в рядах Красной Армии как артиллерист. Партизан увезли.

Меня же в сопровождении красноармейца направили в особый отдел Волховского фронта в район Малой Вишеры. Гранату я не взял – потяжелела, а мой автомат понес по моей просьбе сопровождающий. Для меня граната Ф-1 и автомат ППД были неимоверно тяжелы. На перекладных и пешком за дружеской беседой мы добрались до цели моего направления. Меня накормили и вместе с моим автоматом поместили в землянку где-то на окраине М. Вишеры, на пустыре, без всякой охраны. Показали, куда приходить на завтрак, обед и ужин, и я остался один, кругом – ни души. Утомленный дорогой, уснул. Утром проснулся, пошел позавтракать и опять уснул. Вскоре пришел посыльный красноармеец и сказал, что меня вызывает следователь.

Следователь взял все мои документы: удостоверение личности, билет кандидата в члены ВКП(б), сберкнижку, дневник, который я вел в окружении до встречи с партизанами, орденскую книжку, а также мое личное оружие – автомат ППД. Расспросил меня, дал бумагу и велел написать подробное объяснение о моем нахождении в окружении. Когда все эти формальности были выполнены, я вышел на улицу, где находился один из командиров СМЕРШа и издали кричал мне, что они еще разберутся, кто я такой, и как это все погибли, а я остался жив и невредим. Я прошел мимо него, не отвечая на его нервозное поведение, и лишь убедился, что этого довольно молодого лейтенанта я видел впервые. Со мной это был первый случай такого грубого, огульно несправедливого обвинения после выхода из окружения. Но глубокая обида на такое обращение со мной, как с человеком, который сделал для Родины все, что мог, и с честью вышел из всех невзгод, оставила глубокий шрам. Дня через два мне в землянку подселили старшего лейтенанта, наказанного арестом за какую-то провинность. Мы с ним познакомились. Он расспросил меня, кто я и как оказался здесь. Я ему довольно подробно все рассказал и, на чем свет стоит, ругал тыловых крыс-смершев, которые, на мой взгляд, ни черта не смыслят в войне и боятся передовой, трясутся за свою шкуру. И высказал свое пожелание, что вот только поправлюсь и предложу свои услуги сводить их через передовую в тыл врага, пусть посмотрят и прочувствуют, как люди воюют, и какую они на фронте проходят проверку огнем, кровью и смертью товарищей. И пусть на деле убедятся, кому можно доверять, а кому нет. Вот только нужно постараться, чтобы все они, смерши, остались живы, а вот такой гарантии я им дать не мог, а что те, которые вернуться живыми, будут совсем другими людьми, чем сейчас. Я был в этом уверен. В таком духе я костерил эту братию, а новый мой сосед внимательно меня слушал. Один раз он меня спросил, какой срок службы пушки? Я ответил, что не знаю. Он сказал – 10 секунд. То есть если артиллерийское орудие будет находиться 10 секунд в таких условиях, в каких оно находится во время выстрела, то по истечении этих 10 секунд оно придет в негодность, это я вспомнил несколько позже, когда-то об этом сказал нам мимоходом преподаватель на занятиях в училище.

Время от времени мой новый товарищ по землянке уходил на базар в город Малую Вишеру, где покупал что-нибудь съестное и подкармливал меня за свой счет. У меня никаких денег не было. На фронте нам их не выдавали наличными. Мы лишь расписывались в ведомости, что столько-то в фонд обороны, столько-то аттестат родителям, и если что-то оставалось, начфин перечислял на сберкнижки. Мою сберкнижку, на которой было рублей 700–800, смерши изъяли. А есть я хотел круглые сутки. То, что мне давали в столовой, было крайне мало, и потому я был радешенек продуктам в виде 2–3 картофелин в мундире или какой-нибудь иной снеди, которую с базара приносил старший лейтенант.

Дня через три, выслушав мое очередное нелестное высказывание в адрес смершев, старший лейтенант мне сказал: «А ты знаешь, я ведь смерш!». Я от удивления остолбенел! Но тут же спросил: «А тебя-то сюда зачем посадили?». Он ответил уклончиво, что за упущение по службе, а за какие я не стал уточнять. Я же воспринял его слова, как предостережение мне в дальнейшем не высказываться столь агрессивно в адрес смершев. Он тепло со мной распрощался, сказал, что срок его ареста истек, и он приступает к исполнению своих служебных обязанностей. Вскоре и за мной пришел связной и сказал, что меня переводят в распоряжение коменданта гарнизона, где пребывают задержанные военнослужащие. В этом гарнизоне, расположенном
в лесу, мне отвели что-то вроде избушки-землянки с койкой, окном, печкой и дверью и с «удобствами» на улице. Познакомили с комендантом, который был предупредительно вежливым и пригласил меня приходить каждый день к нему на обед. В землянку мне приносили мой обед, съев который я отправлялся на обед к коменданту.

Появился у меня и новый следователь, которому я снова исповедовался и писал подробное объяснение по поводу моего нахождения в окружении. Несколько раз он меня вызывал для уточнения некоторых деталей в моем объяснении. Для меня было ясно, что нужно говорить только то, что я уже говорил.

В конце концов, следователь проникся ко мне доверием и даже сообщил, что вышедшие из окружения раньше меня бойцы нашего полка говорили, что до самого конца дрался с немцами только Добров, и он один может рассказать, что там происходило. На что я ему ответил, что, конечно, наши штабные работники не имели в непосредственном подчинении людей и потому бросили нас на произвол судьбы, и пока мы сдерживали противника, принимая его удары на себя, они ушли выходить из окружения.

Еще следователь спросил меня, сколько времени можно просидеть на дереве, спасаясь от врагов. На что я ответил, что не знаю, так как мне не приходилось прятаться от врагов на деревьях. Если мой наблюдательный пункт был на дереве, то я сидел на нем часа по четыре и более, когда этого требовала обстановка. «А на что это вам?», – спросил я. Он ответил, что вот еще вышла группа, и они утверждают, что во время прочески немцами леса, они забрались на деревья и очень долго на них сидели, даже после того, как все солдаты противника ушли, а их не заметили.

Через многие годы после войны на встрече ветеранов 305-й стрелковой дивизии я встретил однополчанина Александра Ивановича Зайкова из города Долматово Курганской области, который рассказал, как их группа выходила из окружения, и как они однажды отсиживались на деревьях, пока немцы прочесывали лес. Их группа вышла к своим, переплыв р. Волхов уже в августе 1942 года.

После этого разговора следователь меня оставил в покое. Я спросил у коменданта лагеря, можно ли мне ходить в лес, есть ягоды, он разрешил. В лесу было обилие черники. Чтобы не заблудиться, я намечал по компасу определенный азимут, шел и ел ягоды, не отклоняясь от него. Затем я изменял направление на 1800 и возвращался к обеду обратно. Учебный компас у меня не был изъят смершами, и он мне пригодился. Дня через 2–3 меня снова вызвал следователь и сказал, что мое пребывание у них закончилось, завтра утром мне дадут сопровождающего, который меня отведет в штаб Волховского фронта, где я получу направление в часть для прохождения дальнейшей службы.

После завтрака за мной зашел крепкий молодой красноармеец, доложил, что он прибыл для сопровождения меня в штаб фронта, который располагался в нескольких километрах в городе Малая Вишера. Зашли к следователю, который вручил сопровождающему пакет. Мне вернули автомат, мои документы, среди которых не оказалось сберкнижки, но я об этом не стал говорить, чтобы не терять время на ее розыски, ибо я был убежден, что она застряла у тех смершей, где один из них кричал, что они еще со мной разберутся. Только вот как он по чужой книжке деньги получит?

Следователь тепло со мной попрощался, пожелал всего хорошего на новом месте службы, и мы с сопровождающим пошли. Немного отошли, и я попросил красноармейца нести мой автомат, для меня он пока был слишком тяжел. Он с радостью согласился. Мне стало легче. Еле-еле из-за меня прошли километра два. На дороге показалась легковая машина. Красноармеец говорит, что шофер ему знаком, и он нас подбросит до штаба. Он проголосовал, машина остановилась. Нас посадили, а в машине оказался смерш Волховского фронта, с виду маленький и плюгавенький, похожий на Ежова. Он сразу грубо обратился ко мне: «Кто тебя завербовал? С какой целью к нам заброшен? На кого работаешь?». И все в таком духе. Я ответил, что меня проверили и отправили в распоряжение штаба Волховского фронта для прохождения дальнейшей службы. «Мы еще посмотрим, как тебя проверили», – сказал он и высадил меня и сопровождающего у землянки моего следователя, приказав ему: «Перепроверить его», и уехал. Следователь улыбнулся мне и сказал: «Не везет вам, Добров. Придется снова идти. Транспорта у нас нет, и помочь вам не могу». Мы пошли обратно. Красноармеец почти всю дорогу, что мы уже прошли, извинялся, что он не заметил начальника, думал, что шофер едет один. Я же шел, превозмогая большую усталость и слабость, и думал, каким же шкурам доверяют такую работу с людьми. Они не понимают, какую проверку нам сделали немцы, и вместо того, чтобы таких людей считать большими патриотами, нас вот такие ограниченные и злобные «карлики» смешивают с грязью. Было очень больно и обидно за себя, за фронтовиков и за страну, где правят бал такие болваны. В глубине души я осознавал, что служу не им, а своему народу и своей стране. Это обнадеживало и радовало.

Наказ отца перед моим отъездом в военное училище: быть честным и справедливым, не забывать, что ты служишь Родине и народу – всегда был для меня ориентиром на жизненном пути.

Наконец пришли. В штабе фронта сопровождающий меня красноармеец вручил под расписку пакет на меня от следователя, мне передал мой автомат, пожелал мне хорошего здоровья и службы, попрощался и ушел.

Мне начали выписывать направление в часть, что старший лейтенант… Я остановил писавшего и сказал, что я не старший лейтенант, а капитан. Мне присвоено воинское звание «капитан» в мае месяце 1942 году приказом 0165. Штабисты тут же нашли приказ и выписали направление на капитана Доброва, со ссылкой на приказ 0165 и указали, что я должен прибыть в распоряжение командира 608-го артиллерийского полка 165-й стрелковой дивизии, штаб которой находился в районе совхоза «Красный ударник» на берегу р. Волхов.

Меня покормили, дали что-то в дорогу, я это «что-то», не раздумывая, тут же съел на глазах у изумленных, с открытыми ртами, интендантов, закинул свой автомат на плечо и отправился в нелегкий для меня 25-километровый путь. Попутный транспорт не заставлял себя долго ждать, и я на перекладных в послеобеденное время уже был в штабе 165-й стрелковой дивизии. Отыскал начальника артиллерии дивизии полковника Филиппова, который стоял с группой командиров, и доложил ему, что капитан Добров прибыл в его распоряжение для прохождения дальнейшей службы в качестве командира батареи 608-го артиллерийского полка. Он заметил, что не видит, что перед ним капитан. Я сказал, что я из окружения. Тогда он пригласил меня с ним отобедать. Я только хотел принять это предложение и уже приоткрыл рот, как один из присутствующих старших лейтенантов начал говорить, что не нужно беспокоиться, что в полку очень хорошо кормят. Я бросил злой взгляд на говорившего, он сразу смолк и потупился. Мне же оставалось отойти в сторону и вместе с другими, молча ждать ушедшего обедать начартдива. Вскоре мне дали связного и направили в распоряжение командира 608-го артиллерийского полка. Подошли к штабу полка, связной спрашивает, куда меня вести? «На кухню!». Пришли на кухню, где хорошо покормили, после чего связной проводил меня в штаб полка. Доложил начальнику штаба полка о своем прибытии. Познакомились. Начштаба капитан Рыжков, семья эвакуирована в город Ирбит Свердловской области, а я – житель Ирбита. Только для его жены Ирбит – дыра, а для меня он – рай земной.

Пришел связной из 2-го дивизиона, и меня направили в штаб дивизиона, когда подошли к месту его расположения, я сказал связному, чтобы вел меня сначала на кухню. Обед давно закончился, но нужные мне люди: старшина, каптенармус и повар, занятые своими делами, были на месте. Усадили меня за стол, повар еле успевал подливать мне супу в миску, каптенармус Зубов, как выяснилось, из Каслей Челябинской области, лет 45, подрезал хлеб, за которым сам старшина бегал и приносил мне. Наконец, старшина говорит мне: «Извините, но командирский суп у нас кончился. Остался только солдатский». «Давай солдатский!». Зубов не выдержал, с булкой хлеба и с ножом выскочил из своей каптерки посмотреть, какого это он богатыря кормит, а увидел молодого парнишку 19 лет, худющего заморыша, скелет скелетом. Он, ошарашенный, смотрел на меня, а я ел и улыбался ему. Наконец, наелся. Встал, всех поблагодарил и сказал связному, что вот теперь можно вести в штаб дивизиона. А гостеприимная троица: старшина, каптенармус и повар стояли молча, с широко открытыми глазами, провожая меня.

На пути в дивизион я решил, что если наблюдательный пункт будет на дереве – воевать откажусь, мне на него не влезть, если на земле, воевать буду, потому что, хотя я и слаб и хожу плохо, но до него как-нибудь доползу.

В штабе дивизиона был командир, которому я доложил о своем прибытии. Он, как и все другие командиры до и после него, не спрашивал меня о самочувствии, а я, в свою очередь, тоже об этом никому ничего не говорил. Выслушав мой доклад о том, что я прибыл для прохождения дальнейшей службы, командир дивизиона приказал мне принять 5-ю батарею 608-го артполка 165-й стрелковой дивизии. Она находилась на восточном берегу р. Волхова в противотанковом резерве, где наблюдательных пунктов вообще не было, от передовой примерно в восьми километрах.

19 августа 1942 года я принял 5-ю батарею, которая была сформирована в городе Кургане, в Зауралье. Мои странствования по особым отделам заняли 26 дней. Как выяснилось, это было немного в сравнении с другими людьми, вышедшими из этого же окружения. Закончился для меня первый год боев в Великой Отечественной войне, и с 19 августа 1942 года начался отсчет второго года.

Где-то к середине сентября или к его концу у меня появилось чувство сытости, и я сразу же запретил готовить на батарее пищу для среднего комсостава отдельно от рядового и сержантского состава, введенную комиссарами. Мотивировал свой запрет тем, что продукты питания установлены Наркомом обороны по единым нормам для всех военнослужащих, и посему впредь кормить из одного котла. Для комсостава сверх этих норм установлен доппаек и не более.

Сам же я перешел на диету, состоящую из сухарей и чая. Если я ее даже немного нарушал – начинался кровавый понос, последствия дистрофии. Поэтому свой доппаек я отдавал рядовым. Недуг этот у меня продолжался не менее двух месяцев. Никому о своих страданиях я не говорил, стеснялся. Потом все прошло само собой. В те же дни меня начала мучить изжога, от которой я страдаю и по сей день, но, правда, с небольшими перерывами. И лишь в пятидесятых годах у меня установили язву двенадцатиперстной кишки. От голодовки почувствовал и небольшую потерю зрения, которое после выхода из окружения несколько восстановилась, но видеть все же стал хуже, поэтому с биноклем не расставался, а после войны уже постоянно и по сей день ношу очки.

Встречал я в 165-й стрелковой дивизии одного лейтенанта, командира взвода 45-мм пушек, который был в 1002-м стрелковом полку 305-й стрелковой дивизии. Он мне сказал, что майор Смирнов снял с обороны полк и увел на прорыв, что в момент прорыва сердце майора Смирнова не выдержало, и он умер. На мой вопрос, был ли Смирнов ранен, ответил, что нет. Полк прорвался и вышел к своим. Я снова пожалел, что 1002-й полк я потерял, пока ходил в свой штаб, где объявили, что нужно выходить мелкими группами, и нам пришлось еще целый месяц голодать и пробиваться к своим.

Восстановить картину прошлого мне помогло одно из моих последних объяснений, которое я писал, как только 165-я стрелковая дивизия переподчинилась другой армии. Это объяснение я изъял из своего личного дела по совету полкового уполномоченного СМЕРШа. Он мне сказал: «Поверь моему опыту, тебя сживут со свету, если ты скажешь, что был в окружении». Впоследствии оказалось, что он был частично прав. Ведь до сего времени живет ложь, которую распространил Геббельс о добровольном переходе 2-й Ударной армии в плен к немцам. Позор тем, кто этому верит, и горе нам, что мы до сих пор не опровергли эту ложь.

Материал для публикации передал:
Владимир Александрович Добров