Три тополя

Помню, как уходил я на фронт, прощался с матерью, отцом, родным домом. С такой же болью расставался я с тремя топольками, посаженными мною во дворе. И где бы потом я ни был – на тонких берегах Волхова, на реке Великой, – виделись мне отцовский дом и три качающихся на ветру тополька. С них начиналась для меня Родина.

«Смотри, мама, выживут топольки, – значит, вернусь», – однажды сказал я в шутку. Я знал, что теперь мать свяжет накрепко мою судьбу с этими деревцами, для нее они будут чем-то вроде талисмана. Так и случилось…

Первый месяц войны наш полк с боями отходил от осажденного города. Немногие остались в живых, когда мы попали в окружение. Комбат приказал пробиваться по двое-трое к линии фронта, что проходила по реке Десне. Со мной шел земляк Петр Лебедев, мы были с одного завода, вместе призывались и теперь старались не разлучаться.

Шли лесами, ночевали в копнах сена, кормились, чем попало, пока добирались до деревни Телявкино. Начался сентябрь, шел мелкий пронизывающий дождь. Там уже было десятка два наших однополчан во главе с офицером. Председатель колхоза, старый коммунист, посоветовал: «Леса кругом прочесывают немцы, переждите, ребята…» Командир с ним согласился. Уж очень мы были измотаны, многие ранены, а на носилках всех не унести.
Ночью деревню неожиданно заняла крупная гитлеровская часть, нас захватили в плен. Безоружных согнали на деревенскую площадь, поставили в ряд. Три фашистских автоматчика подошли к первому в шеренге – это был Петр Лебедев. Отвели к стене сарая и дал очередь в упор… Мы стали прощаться друг с другом. Все меньше нас оставалось в ряду: по одному уводили солдат к сараю и расстреливали. Женщина, старики, дети, сбежавшиеся на помощь, кричали, плакали. Но палачи не обращали на них никакого внимания, хладнокровно и методично продолжая казнь пленных.

Я был тринадцатым в ряду, двенадцать моих товарищей уже лежали мертвыми у сарая. И вот наступила моя очередь. Меня повели. Вдруг невдалеке я увидел три тополя, которые словно светили мне, согревали домашним теплом и дружеским шумом. Затем страшный крик разрезал воздух: «Сын! Это мой сын! Не убивайте его!» Ко мне бросилась незнакомая женщина, за ее юбку цеплялись маленькие дети, одного она держала на руках. Фашисты их отталкивали прикладами автоматов, но женщина с пятью детьми не отступала, рвалась ко мне. Переводчик сказал, что-то офицеру, руководившему казнью, и тот махнул перчаткой. Меня отвели в сторону. Вся площадь заходила ходуном. Женщины хватались за оставшихся в живых красноармейцев, кричали: «Это мой брат!», «Это мой сын!», «Это мой жених!»

Враги остановили расстрел «до выяснения», и нас, пятнадцать, избежавших смерти, повели в соседнюю деревню. Возле колхозной пасеки в лесу конвоиры загнали полуразрушенный омшаник, а сами занялись ульями, которые ломились от меда. И тут один из солдат сказал: «Бежим, ребята, в разные стороны!» Мы кинулись врассыпную…

Майским днем 1945 года, в разлив буйной зелени, я с душевным трепетом открыл калитку своего родного дома, с мамой подошел к тополям. Они уже были не те хиленькие деревца, с которыми прощался четыре года назад. Повзрослев, шумели они листвой и словно тянулись передо мною, как молодые солдаты в строю.

Сложилось так, что, никогда не забывая свою спасительницу, я лишь много лет спустя написал в ту деревню, без особой надежды на успех. Ведь война унесла с собой не только жизни, но и стерла с лица земли тысячи селений. К великому счастью, я получил ответ на свое письмо: «Приезжай, сынок мой. Хоть погляжу, каким ты стал», – писала она мне. Я срочно взял отпуск и вскоре прижал к сердцу седую свою вторую маму, свою спасительницу.

Вереницей пронеслись годы. Спасительницы моей теперь уже нет в живых. Давно покинул и я свое родное село Огородниково в Рязанской области. Но часто вспоминаю те три тополя перед родным домом. Наверное, вымахали они богатырски вширь и ввысь, затенив двор пышными кронами…