Что грозит миру
10 ученых рассказывают о том, чего следует опасаться.
Константин Северинов, заведующий лабораториями в Институте микробиологии им. Ваксмана (Университет Рутгерс, США) и Институтах молекулярной генетики и биологии гена РАН (Москва)
«Здание института, в котором я работаю, было построено на средства, полученные от продажи компании Merck патента на стрептомицин. Этот антибиотик, выделенный из почвенной бактерии первым директором нашего института Зельманом Ваксманом в 1940-е годы, стал первым эффективным лекарством от туберкулеза. Открытие было отмечено Нобелевской премией и ознаменовало начало «золотого века» антибиотиков.
Ваксман организовывал многочисленные экспедиции, целью которых был сбор образцов почвы в разных уголках земного шара. Затем его сотрудники выделяли из образцов штаммы почвенных микробов, служившие источником новых антибактериальных веществ. В подвалах института в доисторических морозильных камерах до сих пор хранятся полученные ими культуры, только никто уже не знает, что они из себя представляют. Ведь теперь, несмотря на старое название, здесь изучают раковые клетки, мух, червей и растения. Микробы вышли из моды.
А тогда, в 1950-е, все крупные фармацевтические компании включились в гонку за «магическими лекарственными пулями». Сотрудники фармацевтических гигантов вроде Merck, Lilly и Glaxo подписывали обязательства собирать образцы почв в тех местах, где они проводили свои отпуска, и сдавать их в корпоративные микробиологические лаборатории.
И результаты не заставили себя ждать. Очень скоро были открыты многие из тех антибиотиков, которые мы используем по сей день. Поскольку инфекционные заболевания — такие, как туберкулез или сифилис, — были настоящим бичом даже в развитых странах, антибиотики вводились в медицинскую практику по теперешним меркам почти мгновенно, часто без достаточных испытаний на безопасность. Одним из распространенных побочных эффектов некоторых из них была глухота, но это была малая плата за победу над заболеваниями, которые еще совсем недавно были смертельными.
Будущее виделось в светлых тонах. Казалось, что инфекционные заболевания, вызванные бактериями, скоро будут побеждены. Правда, вскоре после начала применения того или иного антибиотика врачи стали отмечать, что лечение срабатывает не всегда: некоторые бактерии стали устойчивы к антибиотику. Впрочем, случаи эти были редки, а количество новых антибиотиков, которые ученые доставали буквально из земли, стремительно росло.
Затем стало ясно, что находить новые антибиотики становится все сложнее. Раз за разом исследователи выделяли одни и те же, уже известные вещества. Доходило до смешного: выделенный Ваксманом гризин оказался идентичным альбомицину, найденному советским ученым Генрихом Гаузе. Это дало повод Ваксману написать статью в журнале Science под названием «Наказание за изоляционизм», призвавшую к объединению усилий для поиска лекарств, от которых должно выиграть все человечество.
Масштабные усилия врачей, прививки и, разумеется, антибиотики сделали инфекционные болезни в развитых странах во многом воспоминанием прошлого, по крайней мере, для среднего класса. Интерес к гонке за новыми антибиотиками стал стремительно падать. Появились другие проблемы: рак, диабет, сердечно-сосудистые заболевания, СПИД, медицинские проблемы, связанные с резко увеличившейся продолжительностью жизни. Развитие генной инженерии позволило фармкомпаниям разрабатывать новые — часто очень дорогие — средства для лечения редких, нишевых заболеваний.
Антибиотики же относительно дешевы, а люди, которые в них нуждаются больше всего, не создают платежеспособного спроса. Тем не менее большинство антибиотиков, открытых в 1950-60-е годы, активно используются, причем не только в медицине, но и в сельском хозяйстве, ведь если их добавить в корм скоту и птице, то увеличиваются привесы, а следовательно, и прибыли. К сожалению, это также приводит к тому, что все большее количество антибиотиков попадает в окружающую среду.
Конечно, и Ваксман, и Флемминг, обнаруживший пенициллин, являются первооткрывателями ничуть не более, чем открывший Америку Колумб. Миллиарды лет антибиотики используются бактериями и микроскопическими грибами для «общения» друг с другом. Бактериальные сообщества удивительно сложны и многообразны. Коммуникация между микробами осуществляется путем обмена различными химическими веществами. При неблагоприятных внешних условиях, например при недостатке пищи, некоторые микроорганизмы начинают производить вещества, которые убивают их соседей. Очевидно, что это очень полезное свойство, так как пищи на всех не хватает, а погибшим соседом вполне можно закусить. Когда люди начали широко использовать антибиотики, они просто воспользовались бактериальным ноу-хау для своих целей.
Очевидно, что бактерия, которая производит антибиотик, должна быть устойчива к его действию, иначе она сама же станет первой его жертвой. И действительно, все бактерии, производящие антибиотики, имеют специальные гены, обеспечивающие высокий уровень устойчивости.
Широкое использование антибиотиков в медицине и сельском хозяйстве могло бы, казалось, привести к глобальному уменьшению количества бактерий. Но этого не произошло. И причина здесь как раз в упомянутых генах устойчивости. Оказалось, что бактерии обладают удивительным свойством — способностью к так называемому горизонтальному переносу генов, в ходе которого они активно передают гены не своему потомству (это был бы вертикальный перенос, характерный для нас), а другим, неродственным бактериям. При определенных условиях горизонтальный перенос генов в бактериальных популяциях происходит со скоростью лесного пожара и особенно характерен для генов, которые отвечают за устойчивость к антибиотикам.
В естественных условиях гены устойчивости встречаются нечасто — именно этот факт предопределил успех антибиотиков в качестве лекарств. Однако там, где концентрация антибиотиков высока, подобные гены распространены гораздо шире. Просто потому, что бактерии проходят отбор на выживание. Прежде всего, речь идет о больницах. Вот тут-то и возникает проблема, которая в недалеком будущем грозит свести на нет современные достижения медицины, так что мы снова сможем сопереживать героиням Чехова и Ремарка, людям, умирающим от неизлечимых болезней.
Долговременное применение разнообразных антибиотиков в больничных стационарах привело к появлению «супермикробов» — бактерий, которые накопили множественные гены устойчивости за счет горизонтального переноса и стали одновременно устойчивы ко всем известным антибиотикам. Даже если человек обратился в больницу по какому-нибудь мелкому поводу — обследование, анализы, незначительная операция, — заражение таким микробом может стать приговором, особенно если работа иммунной системы подавлена. Антибиотики оказываются не в силах остановить инфекцию.
Во многих больницах поселились, или вернее, были нечаянно выведены, свои собственные, эндемичные супермикробы. Например, в Пресвитерианском госпитале Колумбийского университета проживает бактерия Клебсиелла с множественной лекарственной устойчивостью. Заражение этой бактерией для пациентов с ослабленной иммунной системой с большой вероятностью приводит к смертельному исходу.
Люди, которые проходили лечение в колумбийском госпитале, представляют реальную опасность для пациентов других больниц, так как могут являться носителями супермикроба. И несмотря на все предосторожности и карантины, время от времени просачивается информация о новых заражениях. Недавно колумбийский микроб попал в исследовательский госпиталь в Вашингтоне и привел к гибели нескольких пациентов.
К сожалению, какие бы меры ни принимали врачи, бактерии с множественной лекарственной устойчивостью будут встречаться все чаще и чаще. Мы сами во многом этому способствуем — бесконтрольным применением антибиотиков в сельском хозяйстве, при лечении вирусных заболеваний и т.д. Фактически, производится направленный (хоть и не преднамеренный) отбор устойчивых бактерий. Поэтому совершенно не кажется невероятным, что в 2050 году, сто лет спустя после широкого внедрения антибиотиков в медицинскую практику, люди будут умирать от заражений, вызванных самыми обычными микроорганизмами. Просто наши лекарства перестанут на эти микроорганизмы действовать.
Чтобы этот мрачный сценарий не стал реальностью, необходимо, во-первых, принципиально изменить практику использования имеющихся антибиотиков, а во-вторых, активизировать поиски новых. Развитие молодой науки геномики показало, что количество и разнообразие микроорганизмов на нашей планете неизмеримо велико и лишь ничтожная их часть может быть выделена методами классической микробиологии, которыми пользовался, скажем, Зельман Ваксман. Возможно, анализ последовательностей ДНК таких неспособных к росту в лабораторных условиях микроорганизмов позволит выделить гены, кодирующие новые антибиотики, и решить проблему».
Кевин Келли, редактор-основатель Wired, автор книги «Чего хотят технологии?»
«Долгие годы самой фундаментальной проблемой Земли считалось грядущее перенаселение. И хотя глобальная популяция Homo sapiens будет расти еще лет сорок, уже сегодня ясно, что гораздо более серьезной угрозой для планеты является недостаток населения.
На первый взгляд, угроза кажется надуманной. Все знают, как выглядит график динамики населения: стабильно растущая кривая, проходящая мимо нас сегодняшних на отметке 7 млрд и достигающая пика где-то к 2050 году. Эксперты все время понижают ожидаемое значение этого пика: текущие прогнозы ООН — 9,2 млрд человек.
Вот только нам почти никогда не показывают, что происходит с графиком по ту сторону пика. Вторая половина так часто отсутствует, что никто уже не спрашивает: «Но дальше-то что?» А там — уверенное сокращение численности людей на планете, и никто не знает, как близко мы подберемся к нулю.
Многих порадует тот факт, что людей на Земле станет чуть меньше, но стоило бы начать беспокоиться — потому что на этом процесс не остановится. Страна за страной, рождаемость в мире падает ниже показателя замещения, и вскоре глобальное население перестанет себя воспроизводить на прежнем уровне. В Японии уже сегодня естественный прирост населения отрицательный, то же самое относится к большинству стран Европы, к России и бывшим советским республикам, к некоторым странам Азии.
Развивающиеся страны не так уж сильно отстают от развитых. Рождаемость там по-прежнему выше уровня замещения, но стремительно падает по мере того, как растет экономика, — по всей Африке, Южной Америке и Ближнему Востоку. Чем дальше уходит общество в своем технологическом развитии, тем легче обеспечить детям высокий уровень жизни и тем меньше их становится в средней семье. Замкнутый круг.
Каждая развитая страна на планете переживает спад рождаемости. Единственным исключением были США — по причине массового притока иммигрантов. Но даже там рождаемость среди латинского населения снижается быстрее, чем когда-либо раньше. А это значит, что очень скоро Америка догонит остальной мир.
Население планеты достигло своего пика молодости в 1972 году. С тех пор мы непрерывно стареем, и конца этой тенденции не видно ближайшие несколько столетий! При этом, скажем, Мексика стареет быстрее, чем США, и значит, все молодые рабочие-мигранты, которые сегодня кажутся проблемой, вскоре понадобятся дома. После популяционного пика страны начнут конкурировать друг с другом за ввоз рабочей силы, меняя иммиграционное законодательство, но это никак не повлияет на общемировую картину.
Мир во второй половине текущего столетия будет выглядеть следующим образом: технологическое развитие, множество инноваций, продляющих человеческую жизнь, больше пожилых людей, миллионы роботов, но совсем немного молодежи. Население Земли через сто лет можно описать и иначе: на планете будет жить примерно столько же людей старше шестидесяти, сколько сейчас, но на миллиарды меньше молодых.
Никогда еще в истории человечества сокращение населения не приходилось на времена экономического прогресса (даже во времена Черной смерти). У нескольких современных стран, недавно переживших демографический спад, ВВП на душу населения подрастает на какое-то время, но эта тенденция лишь скрывает долгосрочный упадок.
Мы никогда не сталкивались с такой ситуацией: прогресс всегда сопровождался растущим населением, растущими рынками и растущими трудовыми резервами. Трудно себе представить, как сокращающееся и при этом стареющее от года к году население может быть фактором повышения уровня жизни. Чтобы это произошло, необходима совершенно иная экономическая система — такая, к какой мы сегодня совершенно не подготовлены.
Проблемы, которые связаны с ростом населения Земли и достижением глобального популяционного максимума, вполне серьезны, но мы знаем, как их решать. Проблемы популяционного спада, стремящегося к нулю, характерные для развитой экономики, — повод для гораздо большего беспокойства, потому что мы еще не переживали ничего подобного. Вот об этом-то нам следует тревожиться».
Элисон Гопник, психолог, профессор Калифорнийского университета в Беркли; автор книги «Философский ребенок»
«Думать о детях — а я занимаюсь этим профессионально — значит, беспокоиться. В жизни нет ничего важнее, чем воспитание следующего поколения, пусть даже иногда кажется, что от нас тут мало что зависит. Правда, будучи не только матерью, но и ученым, я тревожусь о том, что в самих наших родительских тревогах сегодня много бестолкового. Мы часто беспокоимся о пустяках и совсем редко о том, что действительно важно.
Тревоги современного среднего класса в большинстве своем коренятся в глубоко неверном представлении о детском развитии. Именно оно лежит в основе довольно специфического, но повсеместно распространившегося теперь понятия «родительство». Родители существуют столько, сколько существует вид Homo sapiens: матери и отцы всегда заботились о своих детях. Родительство же впервые возникло в XX веке в Америке, а слово вошло в обиход только в 1970-е годы.
Слово это связано с определенной картинкой, видением того, как следует понимать отношения между взрослыми и детьми. Быть родителем — это работа, выполнение задания по формированию из ребенка определенного типа взрослого, более счастливого или успешного, чем окружающие. Но все это очень далеко от реальности. Выбор вариантов взаимодействия родителя и ребенка, с которым обычно связаны все тревоги, ограничен: укладывать ребенка с собой или дать «выкричаться», приучать к игрушкам того или иного типа, давать больше или меньше домашних заданий. Почти нет фактов, подтверждающих, что какая-либо из этих стратегий всерьез влияет на дальнейшую судьбу ребенка. Еще меньше оснований думать, что существует некая волшебная формула, способная сделать из любимого и финансово обеспеченного ребенка более умного, счастливого или успешного взрослого, чем остальные.
С точки зрения эволюции детство — один из главных отличительных признаков человека как вида: у нас оно гораздо дольше, чем у других приматов.
По всей видимости, это результат адаптации человека к разнообразной и непредсказуемой среде обитания. Период защищенной незрелости, который мы называем детством, дает нам шанс узнавать и пробовать новое. Даже самые маленькие дети имеют поистине необыкновенные способности к обучению, вне всякой зависимости от сознательного влияния родителей. Именно долгому детству человечество обязано своим характерно высокоразвитым сознанием.
Удлинение периода детства в ходе эволюции человека сопровождалось изменением в содержании и объеме его заботы о потомстве. По сравнению с ближайшими родственниками приматами, у него сформировалась дополнительная защита: в воспитании начали гораздо активней участвовать отцы.
Женщины стали жить дольше, чтобы после менопаузы ухаживать за внуками. Наконец, круг воспитателей пополнился за счет неродственников.
Благодаря всему этому ребенок получает благоприятную и стабильную среду, гарантию безопасности и заботы. От взрослых он получает широкий спектр моделей поведения в мире, подчас даже противоречащих друг другу, и в будущем это позволит ему хорошо ориентироваться в непредсказуемых и переменчивых условиях. И конкретные действия родителей на самом деле мало влияют на формирование у ребенка конкретных взрослых черт.
Здесь как раз пора сказать о вещах, которые должны были бы тревожить нас по-настоящему. Пока обеспеченный средний класс беспокоится о том, как должны быть повернуты детские коляски, даже в США больше 20% детей живут ниже уровня бедности, и почти половина — в семьях с низким достатком.
Едва заметные различия между методами воспитания, которыми обеспокоен средний класс, не влияют почти ни на что. Напротив, обеспечение качественного раннего ухода за детьми оказывает огромное долгосрочное влияние на их жизнь. Чего и следовало ожидать, если посмотреть на проблему с точки зрения эволюции. Лично я все чаще и чаще беспокоюсь о судьбе поколений детей, которые оказались лишены этого исключительно человеческого дара: долгого, защищенного, стабильного детства».
Пол Кедроски, старший научный сотрудник Фонда Кауффмана (США), редактор блога «Заразительная жадность»
«Сколько звонков в среднестатистическую противопожарную службу в США действительно связано с возгоранием дома? Меньше 20%. Пожарным звонят с жалобами на здоровье, сообщениями о дорожных происшествиях, и, как ни удивительно, кошках, застрявших на деревьях. Несмотря на свое название, эти люди занимаются чем угодно, кроме пожаров. Само слово «пожарный» — лишь напоминание о нашем горючем прошлом.
Куда ни посмотри, повсюду организации, технологии и институты, которые точно так же давно пережили свой срок годности, а если и существуют, то в странной рудиментарной форме, — но почему-то до сих пор широко распространены и ужасно влиятельны. Мой любимый пример — местоположение городов. Многие города, стоящие вдоль рек, возникли там, где когда-то были волоки. Этот этап речного пути предполагал остановку на ночь, а значит, и спрос на гостиницы и развлечения. Теперь эти города — заложники истории: они стоят на реках, больше не имеющих для них хозяйственного значения, и при этом вынуждены бороться с сезонными паводками и географией, которая тормозит их развитие, — а все потому, что в давние времена кому-то нужно было протащить свои судна по суше мимо пары порогов. Упрощая, можно сказать, что если бы мы перезагрузили систему сегодня, большинство из этих городов могло быть основано практически где угодно, только не на их нынешнем месте.
Вопрос не ограничивается городами или пожарными. Он касается истории вообще: ее проторенных путей, слепого случая, эффектов «инсталлированной базы». Возьмите лампы накаливания, бумажные деньги или почту. Все это примеры организаций или технологий, которые продолжают существовать, в основном, по историческим причинам, а не потому, что остаются лучшим решением проблемы, для которой их придумали.
Несомненно, в ближайшем будущем этот список будет только пополняться. Например, свое место в нем могут занять многорядные автострады — сразу вслед за двигателем внутреннего сгорания. Или торговые моллы, вероятные жертвы нашествия электронной коммерции. А привязанное к географии гражданство? Все эти вещи кажутся немного окаменевшими, сковывающими нас, пусть даже большинство этого не замечает — пока.
История все сильнее держит нас, привычно толкая в колею — с ее преимуществами и издержками, как в деньгах, так и во времени, — по которой необходимо проехать до конца, прежде чем повернуть в новом направлении, каким бы правильным оно ни казалось. История — маршрут, который привел нас сюда, и все, что мы собрали по дороге, чем дальше, тем больше сковывает наше движение вперед. Рукотворная среда вокруг нас играет роль инсталлированной базы, подобно древней операционной системе, которая тормозит прогресс, потому что преимущества совместимости с ней так непомерно велики.
Фантаст Уильям Гибсон говорил: «Будущее уже здесь — просто оно распределено еще не очень равномерно». Меня больше тревожит то, что прошлое тоже здесь — и так равномерно распределено, что нам не прорваться к будущему».
Евгений Кунин, старший исследователь Национального центра биотехнологической информации (США), автор книги «Логика шанса: природа и происхождение биологической эволюции»
«Современная наука — главным образом я, конечно, говорю о биологии и медико-биологических исследованиях, с которыми знаком непосредственно, — находится в очень противоречивой и двусмысленной ситуации. С одной стороны, мы наблюдаем удивительный, невиданный прогресс, который невозможно было представить себе ни двадцать, ни даже десять лет назад. В первую очередь, новые технологии секвенирования, хотя по скорости развития им в той или иной степени соответствуют и другие методы. С другой стороны, мы наблюдаем разрастание пугающей пропасти между головокружительным потоком новых данных и удручающе медленным развитием теории, синтеза, который позволил бы привести все эти данные в какую-то осмысленную систему.
Мы столкнулись с противоречием, вызванным проблемами внутри самой науки, однако современная ситуация вовне только усугубляет такое положение. Например, все фонды и институты, которые обладают хоть сколько-то значительными средствами, имеют прискорбную склонность не поддерживать никаких исследований, связанных с фундаментальными вопросами. Финансирование переводится в пользу всевозможных технологических улучшений, которые только увеличивают шквал экспериментальных данных. Данных, которые еще только ожидают того, чтобы стать информацией.
Я считаю, что это большая проблема не только для ученых, но и для человечества. Фундаментальная наука остается за бортом славы, престижа и, соответственно, финансирования. Этот процесс может иметь серьезные последствия. По моим ощущениям, дисбаланс между эмпирической и теоретической составляющей может стать одной из причин кончины самого духа научного прогресса.
Не хочется выглядеть заумным или самодовольным, но кажется, одним из объяснений этого перекоса в общественном интересе в сторону технологий может быть то, что передний край науки, место, где происходит истинный прогресс, удаляется все дальше и дальше от сферы понимания «простого» образованного человека.
Фундаментальная наука эволюционирует, постепенно выстраивая все более и более сложные теоретические модели. Во времена Дарвина образованные люди, далекие от биологии, понимали и обсуждали те идеи, которые он высказывал. Однако уже в начале XX века, во времена Джона Холдейна, Рональда Фишера и других отцов популяционной генетики, ситуация изменилась. Это поколение уже использовало математические модели, которые даже хорошо образованному человеку понять было сложно.
В физике та же ситуация выглядит еще ярче. Теории Галилея и Ньютона были весьма близки к повседневному опыту и пониманию образованного любопытного человека, но уже электродинамика Максвелла оказалась гораздо сложнее. С появлением квантовой физики человеку, не связанному с наукой профессионально, осталось только поражаться ее чудесам. То, что происходит в современной физике сейчас, например в области квантовой хромодинамики, лежит за пределами понимания не только обывателей, но всех ученых, которые не являются специалистами в этом направлении.
И это действительно большая проблема. Кажется, существует пугающая возможность того, что сам дух научного прогресса, каким он был рожден Бэконом и Декартом в XVII столетии, само понимание науки может исчезнуть за ближайшие несколько десятков лет. И если это произойдет, боюсь, у человечества не останется никакого осмысленного будущего».
Константин Сонин, проректор Российской экономической школы, автор книги «Уроки экономики»
«Граждане обращают внимание на то, что происходит в политике, лишь время от времени. Политологи беспокоятся о происходящем всегда, и еще больше думают о том, что вот-вот случится. Но это беспокойство бывает разным. У кого-то основная причина тревоги — ожидающийся парламентский паралич, следствие сильной конкуренции на выборах, которая не позволит быстро провести необходимые реформы (опасения политологов в развитых демократиях). Кого-то пугает, что политическое затишье, которое вызвано краткосрочной эффективностью тактики людей, находящихся в данный момент у власти, приведет к взрыву. Когда он произойдет, помимо простой смены лидера или правительства случится мини-революция, со всеми ее неприятными последствиями.
Забытые, и вполне заслуженно, ныне науки — кибернетика и системный анализ — оставили несколько «законов», которые плохо работают, когда нужен конкретный прогноз или вывод, но дают хорошие образы. Вот один из них: усложнение системы снижает риски мелких потрясений, но приводит к тому, что она становится неустойчивой к менее вероятному, но более серьезному шоку. Жесткая политическая система может защитить «членов Политбюро» от мелких потрясений вроде выборов, которые можно проиграть. Но она уже не спасает в ситуации, когда недовольство граждан приведет к падению власти всей «Коммунистической партии». Система, научившаяся подавлять появление новых лидеров и оппозиционных организаций с помощью продвинутых интернет-технологий, окажется в какой-то момент совершенно непригодной для борьбы с новыми вызовами.
Масштаб революции зависит от того, как много проблем накопилось перед ней. Расхожая аналогия с паровым котлом и хороша, и плоха одновременно. Хороша, потому что если у парового котла нет предохранительных клапанов, то он взрывается. Плоха, потому что недовольство граждан сравнивается с паром, а предохранительные клапаны — с разными «украшениями» вроде наличия свободных площадок, фронды в прессе и в правительстве. Между тем основная защита от революционных потрясений — это гибкость политической системы, ее способность подстраиваться, менять правила игры в соответствии с меняющимися обстоятельствами.
Всем масштабным политическим потрясениям — от Французской революции до «Арабской весны» — предшествовал период застоя, десятилетие, когда каждый шаг людей, находящихся у власти, кажется задним числом, при патолого-анатомическом анализе режима, очевидно неподходящим, запоздалым, непродуманным, только приближающим конец. Когда отматываешь историю назад, неспособность Людовика XVI, Николая II или Хосни Мубарака поменять что-то, избавиться хотя бы от тех, кто давно является жупелом для граждан, видится чем-то совершенно нерациональным. Хотя в соответствующий момент легко находились объяснения, почему тот или иной министр не может быть уволен за неспособность к управлению или отдан под суд за коррупцию.
Показательны в этом смысле те революции, которые не произошли. Во второй половине ХIХ века с развитием масштабных транспортных проектов американская политика «олигархизировалась»: в сенате и среди губернаторов появились крупные бизнесмены, а выиграть в суде у крупной компании стало практически невозможно. Напряжение в рабочей среде и среди беднейших групп населения было не меньшим, чем в других промышленно развитых странах. Однако катастрофических сценариев, в отличие от Европы, удалось избежать: общественное недовольство привело к избранию — на всех уровнях — политиков-«прогрессистов», которые провели, несмотря на титаническое сопротивление «трастов», реформы. Политическая система оказалась не просто прочной — она оказалась гибкой и способной к производству новых лидеров вместо тех, которые в новых обстоятельствах стали менее подходящими.
Так же неслучайно Первая мировая война закончилась не военным поражением проигравшей стороны, а распадом негибких политических систем в Австро-Венгрии и Германии. Результатом войны стала именно победа демократий — Россия, авторитарное государство с архаичной, даже для монархии, политической системой, оказалась проигравшей, несмотря на то что принадлежала к победившей стороне.
Чего же бояться? Проблема в том, что случаев, когда те, кто в данный момент находятся у власти, понимали бы необходимость уступок — не номинальных, а реальных — таких, которые в перспективе приведут к их отстранению от власти, — практически не встречалось. Каждый раз повторяется одна и та же история: те, кто находятся у власти, не соглашаются ей делиться, не желая приближать момент полного расставания с ней. Это отдаляет конец, но в тоже время делает его менее определенным, более жестоким и несет с собой худшие последствия для всех. Есть чего бояться и политологу, и гражданину».
Рольф Добелли, основатель Zurich Minds, журналист и писатель, автор книги «Искусство мыслить»
«Недавно я обедал со своим другом — успешным адвокатом — в его имении. Как это свойственно хозяевам имений, он устроил мне экскурсию по своим владениям на берегу озера Цюрих, не оставив без внимания даже сауну. Его дом был просто технологическим чудом. В любой комнате можно было регулировать что угодно при помощи айпада. «Материальный прогресс, — сказал он, — скоро придет в каждый дом».
Я не проявлял должного интереса ко всем этим чудесам, поэтому друг повел меня в свою «фотогалерею». На фотографиях он и его семья позировали на яхтах, лыжных склонах, полях для гольфа, теннисных кортах. Одна карточка — предмет его особенной гордости — запечатлела его рядом с папой римским. «Личная аудиенция», — пояснил он.
Есть ли в этой истории что-нибудь, чего бы мы не могли прочитать в «Великом Гэтсби»?
Материальный прогресс продолжает распространяться по Земле. Знание кумулятивно. Благодаря накоплению знаний и глобальной торговле товары и услуги, которыми сейчас наслаждается мой друг-адвокат, когда-нибудь станут доступны беднейшему фермеру в Зимбабве. Но вне зависимости от того, сколько информации мы соберем и насколько подешевеют вычислительные мощности, вне зависимости от того, насколько гладко пойдет торговля, фермер никогда не сможет мечтать об аудиенции с папой.
Папа — это аллегория всех вещей, которые устойчивы к технологическому размножению. Провести отпуск можно только на одном острове Сен-Бартелеми. Роберт Раушенберг написал не так уж много подлинников. На берегах озера Цюрих ограниченное число имений. То же и с папой.
Люди, будучи млекопитающими, по природе своей ищут статус. А значит, товары, которые демонстрируют высокий статус, остаются очень важны, но недостижимы для большинства из нас. Никакие технологии этого не изменят, если, конечно, в один прекрасный день мы не перепрограммируем мозг, чтобы он больше не отвлекался на побрякушки. Но до тех пор основная масса людей будет жить во фрустрации. Пусть большинство вещей станут практически бесплатными, но статусные вещи будут еще менее доступны. В этом состоит парадокс материального прогресса.
Когда-то роскошь означала вещи, которые делают жизнь проще: чистую воду, центральное отопление, холодильники и автомобили. Сегодня роскошь делает жизнь сложнее. Приобрести и хранить картину Раушенберга, содержать конюшню для поло, напроситься на аудиенцию к папе — все это совсем не просто сделать. Но это не так важно, важнее сам факт, что все эти вещи практически невозможно размножить.
По мере того как благосостояние на планете растет, невоспроизводимые ценности будут дорожать по экспоненте. Тем более, что их стоимость больше зависит от неравномерности достатка, чем от его среднего уровня.
Обещание технологического прогресса не может быть — по определению — выполнено. Думаю, нам стоит уже сейчас беспокоиться о последствиях этого, среди которых будет и существенное возмущение сложившейся экономической системой, построенной на технологиях, капитализме и свободной торговле».
Обри Ди Грей, геронтолог, директор по науке фонда SENS, автор книги «Покончить со старением»
«Даже образованные люди не слишком хорошо оперируют понятием неопределенности, и это серьезный повод для беспокойства. Потому что без желания думать о неопределенном будущем невозможно никакое долгосрочное планирование.
Вот пример. За последние столетия прогресс автоматизации привел к тектоническому сдвигу в организации труда — сперва в промышленности, затем в сельском хозяйстве и, наконец, сфере обслуживания. Автоматизация продолжает развиваться и теперь, но, на удивление, мы почти не задумываемся, что это будет значить, скажем, для сферы услуг. Емкость индустрии развлечений не бесконечна. Нас ждет будущее, в котором будет нормой трудиться меньше. Но никто не пробует подготовиться к этому. Откуда эта политическая инерция? Страх перед неопределенностью.
Проблема, с моей точки зрения, в катастрофической неспособности нашего общества к вероятностному мышлению. Прогресс нельзя предвидеть во всех деталях и поместить на временной шкале, значит, о нем как бы можно и не размышлять. Но неполное представление о каких-то чертах будущего — совсем не повод о них не думать. Надо работать с тем, что есть.
Мы практически отказались от разработки амбициозных проектов, имеющих низкую вероятность успеха, но сулящих огромный выигрыш в его случае. Государственное финансирование научных исследований не поощряет долгосрочных амбиций до такой степени, что ученые со стажем почти всегда подают грантовые заявки на проекты, практически завершенные, избавляя себя от риска неудачи.
Но ведь все знают, что государственная политика не ведет за собой общественное мнение, а следует за ним: пока избиратели неспособны договориться, что делать даже в среднесрочной перспективе, было бы наивно ожидать того же от властей.
Уверены ли мы, что, отказываясь от рискованных, скажем, медицинских проектов, приносим максимальную пользу наибольшему числу людей — с наибольшей вероятностью? Нам следовало бы очень серьезно этим обеспокоиться. Я уверен, что ценой нынешнего положения вещей уже является масса жизней, не спасенных задушенными в зародыше научными исследованиями. Самая важная текущая задача заключается в том, чтобы пропагандировать лучшее понимание вероятностного мышления политиками, лидерами общественного мнения и — в идеале — обществом в целом. Об этом только и стоит беспокоиться».
Сет Шостак, старший астроном в Институте поисков внеземного разума (SETI), автор книги «Признания охотника за инопланетянами»
«Перезагрузка календаря майя не привела к концу света. Но некоторые уважаемые ученые беспокоятся, что Армагеддон может прийти с другой стороны. Они боятся, что радиопередачи к далеким звездам, которые должны передать информацию мнимым инопланетянам, могут неосторожно выдать наше присутствие воинственной цивилизации и подвергнуть Землю опасности. Стивен Хокинг — среди прочих — обдумывал такую возможность.
Это выглядит как дурная фантастика, но ведь даже если вероятность катастрофы невелика, ставки высоки. Поэтому некоторые исследователи предлагают вести себя потише, и даже призывают ввести всемирный запрет на направленную передачу в сторону других звезд сигнала мощнее, чем радио или телевидение.
Казалось бы, совсем недорогая страховка от вымирания человечества. Но как раз об этом, по-моему, беспокоиться не стоит. Горевать об отправленных в космос сигналах и слишком поздно, и недостаточно. Это только усложнит жизнь нашим потомкам.
Представьте себе инопланетян, располагающих антенной в 300 метров диаметром — такая же тарелка у телескопа Аресибо в Пуэрто-Рико, самая крупная на Земле. Такая антенна не могла бы поймать телесигнал даже с альфы Центавра — из ближайшей к нам звездной системы. Проблема в том, что любое общество, способное принести нам серьезный вред из глубин космоса, находится не на нашем уровне технологического развития. Чтобы оказать силовое воздействие на другую звездную систему, цивилизация должна обгонять нас в развитии на несколько сотен лет. А значит, у наших агрессивных соседей — если такие существуют — есть антенны значительно большей поверхности.
Но это еще не все. Общая теория относительности предсказывает, что массивные тела способны искривлять пространство и влиять на путь световых лучей. Одно свойство таких гравитационных линз имеет прямое отношение к вопросу нашествия пришельцев. Представьте, что мы поместили телескоп в ракету и послали в гравитационный фокус Солнца — это расстояние, где-то в двадцать раз превосходящее путь до Плутона. Если направить такой телескоп на Солнце, его чувствительность к волнам разной длины вырастет в тысячи или даже миллионы раз. Он сможет различить уличные фонари Нью-Йорка или Токио за тысячи световых лет. Глупо спорить, что цивилизация, обладающая технологиями ведения межзвездных войн, способна запулить телескоп в гравитационный фокус своей звезды.
Наше присутствие уже не скрыть. Информация в пути — и к XXIII веку сигналы с Земли пройдут через миллионы звездных систем. Кроме того, ближайшее будущее принесет нам множество технологий, которые сделают нас еще заметнее. Представьте себе, например, спутники с солнечными батареями, снабжающие Землю практически бесконечной энергией и не разрушающие окружающую среду. Если они появятся, то будут рассеивать в космосе тысячи ватт радиошума. Готовы ли мы отказаться от них навсегда?
Кого-то пугают инопланетяне, но от них уже не спасешься, а любые предосторожности принесут больше вреда, чем пользы. Так что меня больше беспокоят попытки от них спрятаться».
Сьюзан Блэкмор, психолог, автор книги «Сознание: вводная книга»
«Я не хочу сказать, что кто-то придет и отрежет нам кисти рук. Я имею в виду, что мы передаем все большую часть ручной работы на откуп машинам. Наш разум теряет связь с нашими телами и миром вокруг, все больше погружаясь в развивающуюся техносферу.
Поначалу мы создавали машины затем, чтобы они нас слушались и делали нашу жизнь проще и приятней, но сами не заметили, как отношения изменились. Хозяин и слуга превращаются в «облигатных симбионтов», то есть приходят к состоянию, когда ни один не может выжить без другого.
Машины освобождают нас от тяжелого ручного труда, но в процессе меняют природу нашего мозга. Ведь навыки обеспечены не только ловкостью рук, но взаимодействием рук и мозга. Когда я учусь сажать картошку, мое обучение не сводится к интеллектуальному осмыслению правильного расстояния между клубнями. Все тело и весь мозг учат новый навык.
Сколько из нас может построить непромокаемое жилище, сделать мебель или вырастить собственную еду? В британских школах, например, экзамены по предметам вроде столярного дела, готовки или укладки кирпичей оцениваются письменными тестами, а не реальными навыками учеников. Предполагалось, что это повысит престиж ручного труда, а на деле превращает его в сугубо интеллектуальное развлечение. Каждая машина, которая что-то делает, еще дальше отдаляет наш мозг от наших рук.
То же самое происходит, когда мы переходим на новые технологии коммуникаций. Первый мобильный телефон был лишь удобным способом поговорить с кем-то. Но посмотрите на нынешние смартфоны. Кто может конкурировать в современном мире, не используя хоть какие-то из встроенных в них технологий?
Несмотря на все это, мы продолжаем цепляться за мысль, что коли мы создали машины, мы можем сделать с ними все, чего пожелаем. Но это не мы, а техно-мемы заполоняют мир благодаря машинерии, которая копирует, рекомбинирует, хранит и распространяет их. Это они стремительно эволюционируют, в то время как человеческие тела остаются прежними.
Наши руки все меньше мастерят и все больше — стучат по клавиатуре и скользят по тачскрину. Мозг не изменил ни структуру, ни размер, но сменил свою функцию. Вновь возникшая страсть к развлечениям, конкуренции и коммуникации уводит нас в бескрайние просторы интернета, все дальше от окружающих нас людей. Сама наша сущность меняется.
Два миллиарда лет назад примитивные бактерии, став митохондриями, вошли в симбиоз с эукариотической клеткой. Обе стороны выигрывали от сотрудничества, и вскоре ни одна уже не могла существовать без другой. Клетка кормит и защищает митохондрию, а митохондрия, в свою очередь, производит энергию. Может ли наше будущее выглядеть так же? Представьте мир, в котором люди занимаются энергетическим обеспечением растущего числа устройств в обмен на развлечения, информацию и коммуникации. Мир, в котором мы настолько ценим плоды труда своих машин, что готовы по собственной воле слиться с ними — физически и ментально.
Мы любим предрекать катастрофы, но ведь и вправду может случиться такое, что банки перестанут работать, электросети сгорят, а вместе с ними — наши телефоны, спутники и серверы. Сможем ли мы себя одеть и прокормить с помощью нажимающих на кнопки, скользящих по экрану рук? Я не думаю.
О чем действительно стоит беспокоиться, так это о том, что нас пугают гипотетические опасности, а не то, чем мы становимся уже сейчас».
Лекарственная устойчивость бактерий
Константин Северинов, заведующий лабораториями в Институте микробиологии им. Ваксмана (Университет Рутгерс, США) и Институтах молекулярной генетики и биологии гена РАН (Москва)
«Здание института, в котором я работаю, было построено на средства, полученные от продажи компании Merck патента на стрептомицин. Этот антибиотик, выделенный из почвенной бактерии первым директором нашего института Зельманом Ваксманом в 1940-е годы, стал первым эффективным лекарством от туберкулеза. Открытие было отмечено Нобелевской премией и ознаменовало начало «золотого века» антибиотиков.
Ваксман организовывал многочисленные экспедиции, целью которых был сбор образцов почвы в разных уголках земного шара. Затем его сотрудники выделяли из образцов штаммы почвенных микробов, служившие источником новых антибактериальных веществ. В подвалах института в доисторических морозильных камерах до сих пор хранятся полученные ими культуры, только никто уже не знает, что они из себя представляют. Ведь теперь, несмотря на старое название, здесь изучают раковые клетки, мух, червей и растения. Микробы вышли из моды.
А тогда, в 1950-е, все крупные фармацевтические компании включились в гонку за «магическими лекарственными пулями». Сотрудники фармацевтических гигантов вроде Merck, Lilly и Glaxo подписывали обязательства собирать образцы почв в тех местах, где они проводили свои отпуска, и сдавать их в корпоративные микробиологические лаборатории.
И результаты не заставили себя ждать. Очень скоро были открыты многие из тех антибиотиков, которые мы используем по сей день. Поскольку инфекционные заболевания — такие, как туберкулез или сифилис, — были настоящим бичом даже в развитых странах, антибиотики вводились в медицинскую практику по теперешним меркам почти мгновенно, часто без достаточных испытаний на безопасность. Одним из распространенных побочных эффектов некоторых из них была глухота, но это была малая плата за победу над заболеваниями, которые еще совсем недавно были смертельными.
Будущее виделось в светлых тонах. Казалось, что инфекционные заболевания, вызванные бактериями, скоро будут побеждены. Правда, вскоре после начала применения того или иного антибиотика врачи стали отмечать, что лечение срабатывает не всегда: некоторые бактерии стали устойчивы к антибиотику. Впрочем, случаи эти были редки, а количество новых антибиотиков, которые ученые доставали буквально из земли, стремительно росло.
Затем стало ясно, что находить новые антибиотики становится все сложнее. Раз за разом исследователи выделяли одни и те же, уже известные вещества. Доходило до смешного: выделенный Ваксманом гризин оказался идентичным альбомицину, найденному советским ученым Генрихом Гаузе. Это дало повод Ваксману написать статью в журнале Science под названием «Наказание за изоляционизм», призвавшую к объединению усилий для поиска лекарств, от которых должно выиграть все человечество.
Масштабные усилия врачей, прививки и, разумеется, антибиотики сделали инфекционные болезни в развитых странах во многом воспоминанием прошлого, по крайней мере, для среднего класса. Интерес к гонке за новыми антибиотиками стал стремительно падать. Появились другие проблемы: рак, диабет, сердечно-сосудистые заболевания, СПИД, медицинские проблемы, связанные с резко увеличившейся продолжительностью жизни. Развитие генной инженерии позволило фармкомпаниям разрабатывать новые — часто очень дорогие — средства для лечения редких, нишевых заболеваний.
Антибиотики же относительно дешевы, а люди, которые в них нуждаются больше всего, не создают платежеспособного спроса. Тем не менее большинство антибиотиков, открытых в 1950-60-е годы, активно используются, причем не только в медицине, но и в сельском хозяйстве, ведь если их добавить в корм скоту и птице, то увеличиваются привесы, а следовательно, и прибыли. К сожалению, это также приводит к тому, что все большее количество антибиотиков попадает в окружающую среду.
Конечно, и Ваксман, и Флемминг, обнаруживший пенициллин, являются первооткрывателями ничуть не более, чем открывший Америку Колумб. Миллиарды лет антибиотики используются бактериями и микроскопическими грибами для «общения» друг с другом. Бактериальные сообщества удивительно сложны и многообразны. Коммуникация между микробами осуществляется путем обмена различными химическими веществами. При неблагоприятных внешних условиях, например при недостатке пищи, некоторые микроорганизмы начинают производить вещества, которые убивают их соседей. Очевидно, что это очень полезное свойство, так как пищи на всех не хватает, а погибшим соседом вполне можно закусить. Когда люди начали широко использовать антибиотики, они просто воспользовались бактериальным ноу-хау для своих целей.
Очевидно, что бактерия, которая производит антибиотик, должна быть устойчива к его действию, иначе она сама же станет первой его жертвой. И действительно, все бактерии, производящие антибиотики, имеют специальные гены, обеспечивающие высокий уровень устойчивости.
Широкое использование антибиотиков в медицине и сельском хозяйстве могло бы, казалось, привести к глобальному уменьшению количества бактерий. Но этого не произошло. И причина здесь как раз в упомянутых генах устойчивости. Оказалось, что бактерии обладают удивительным свойством — способностью к так называемому горизонтальному переносу генов, в ходе которого они активно передают гены не своему потомству (это был бы вертикальный перенос, характерный для нас), а другим, неродственным бактериям. При определенных условиях горизонтальный перенос генов в бактериальных популяциях происходит со скоростью лесного пожара и особенно характерен для генов, которые отвечают за устойчивость к антибиотикам.
В естественных условиях гены устойчивости встречаются нечасто — именно этот факт предопределил успех антибиотиков в качестве лекарств. Однако там, где концентрация антибиотиков высока, подобные гены распространены гораздо шире. Просто потому, что бактерии проходят отбор на выживание. Прежде всего, речь идет о больницах. Вот тут-то и возникает проблема, которая в недалеком будущем грозит свести на нет современные достижения медицины, так что мы снова сможем сопереживать героиням Чехова и Ремарка, людям, умирающим от неизлечимых болезней.
Долговременное применение разнообразных антибиотиков в больничных стационарах привело к появлению «супермикробов» — бактерий, которые накопили множественные гены устойчивости за счет горизонтального переноса и стали одновременно устойчивы ко всем известным антибиотикам. Даже если человек обратился в больницу по какому-нибудь мелкому поводу — обследование, анализы, незначительная операция, — заражение таким микробом может стать приговором, особенно если работа иммунной системы подавлена. Антибиотики оказываются не в силах остановить инфекцию.
Во многих больницах поселились, или вернее, были нечаянно выведены, свои собственные, эндемичные супермикробы. Например, в Пресвитерианском госпитале Колумбийского университета проживает бактерия Клебсиелла с множественной лекарственной устойчивостью. Заражение этой бактерией для пациентов с ослабленной иммунной системой с большой вероятностью приводит к смертельному исходу.
Люди, которые проходили лечение в колумбийском госпитале, представляют реальную опасность для пациентов других больниц, так как могут являться носителями супермикроба. И несмотря на все предосторожности и карантины, время от времени просачивается информация о новых заражениях. Недавно колумбийский микроб попал в исследовательский госпиталь в Вашингтоне и привел к гибели нескольких пациентов.
К сожалению, какие бы меры ни принимали врачи, бактерии с множественной лекарственной устойчивостью будут встречаться все чаще и чаще. Мы сами во многом этому способствуем — бесконтрольным применением антибиотиков в сельском хозяйстве, при лечении вирусных заболеваний и т.д. Фактически, производится направленный (хоть и не преднамеренный) отбор устойчивых бактерий. Поэтому совершенно не кажется невероятным, что в 2050 году, сто лет спустя после широкого внедрения антибиотиков в медицинскую практику, люди будут умирать от заражений, вызванных самыми обычными микроорганизмами. Просто наши лекарства перестанут на эти микроорганизмы действовать.
Чтобы этот мрачный сценарий не стал реальностью, необходимо, во-первых, принципиально изменить практику использования имеющихся антибиотиков, а во-вторых, активизировать поиски новых. Развитие молодой науки геномики показало, что количество и разнообразие микроорганизмов на нашей планете неизмеримо велико и лишь ничтожная их часть может быть выделена методами классической микробиологии, которыми пользовался, скажем, Зельман Ваксман. Возможно, анализ последовательностей ДНК таких неспособных к росту в лабораторных условиях микроорганизмов позволит выделить гены, кодирующие новые антибиотики, и решить проблему».
Депопуляция
Кевин Келли, редактор-основатель Wired, автор книги «Чего хотят технологии?»
«Долгие годы самой фундаментальной проблемой Земли считалось грядущее перенаселение. И хотя глобальная популяция Homo sapiens будет расти еще лет сорок, уже сегодня ясно, что гораздо более серьезной угрозой для планеты является недостаток населения.
На первый взгляд, угроза кажется надуманной. Все знают, как выглядит график динамики населения: стабильно растущая кривая, проходящая мимо нас сегодняшних на отметке 7 млрд и достигающая пика где-то к 2050 году. Эксперты все время понижают ожидаемое значение этого пика: текущие прогнозы ООН — 9,2 млрд человек.
Вот только нам почти никогда не показывают, что происходит с графиком по ту сторону пика. Вторая половина так часто отсутствует, что никто уже не спрашивает: «Но дальше-то что?» А там — уверенное сокращение численности людей на планете, и никто не знает, как близко мы подберемся к нулю.
Многих порадует тот факт, что людей на Земле станет чуть меньше, но стоило бы начать беспокоиться — потому что на этом процесс не остановится. Страна за страной, рождаемость в мире падает ниже показателя замещения, и вскоре глобальное население перестанет себя воспроизводить на прежнем уровне. В Японии уже сегодня естественный прирост населения отрицательный, то же самое относится к большинству стран Европы, к России и бывшим советским республикам, к некоторым странам Азии.
Развивающиеся страны не так уж сильно отстают от развитых. Рождаемость там по-прежнему выше уровня замещения, но стремительно падает по мере того, как растет экономика, — по всей Африке, Южной Америке и Ближнему Востоку. Чем дальше уходит общество в своем технологическом развитии, тем легче обеспечить детям высокий уровень жизни и тем меньше их становится в средней семье. Замкнутый круг.
Каждая развитая страна на планете переживает спад рождаемости. Единственным исключением были США — по причине массового притока иммигрантов. Но даже там рождаемость среди латинского населения снижается быстрее, чем когда-либо раньше. А это значит, что очень скоро Америка догонит остальной мир.
Население планеты достигло своего пика молодости в 1972 году. С тех пор мы непрерывно стареем, и конца этой тенденции не видно ближайшие несколько столетий! При этом, скажем, Мексика стареет быстрее, чем США, и значит, все молодые рабочие-мигранты, которые сегодня кажутся проблемой, вскоре понадобятся дома. После популяционного пика страны начнут конкурировать друг с другом за ввоз рабочей силы, меняя иммиграционное законодательство, но это никак не повлияет на общемировую картину.
Мир во второй половине текущего столетия будет выглядеть следующим образом: технологическое развитие, множество инноваций, продляющих человеческую жизнь, больше пожилых людей, миллионы роботов, но совсем немного молодежи. Население Земли через сто лет можно описать и иначе: на планете будет жить примерно столько же людей старше шестидесяти, сколько сейчас, но на миллиарды меньше молодых.
Никогда еще в истории человечества сокращение населения не приходилось на времена экономического прогресса (даже во времена Черной смерти). У нескольких современных стран, недавно переживших демографический спад, ВВП на душу населения подрастает на какое-то время, но эта тенденция лишь скрывает долгосрочный упадок.
Мы никогда не сталкивались с такой ситуацией: прогресс всегда сопровождался растущим населением, растущими рынками и растущими трудовыми резервами. Трудно себе представить, как сокращающееся и при этом стареющее от года к году население может быть фактором повышения уровня жизни. Чтобы это произошло, необходима совершенно иная экономическая система — такая, к какой мы сегодня совершенно не подготовлены.
Проблемы, которые связаны с ростом населения Земли и достижением глобального популяционного максимума, вполне серьезны, но мы знаем, как их решать. Проблемы популяционного спада, стремящегося к нулю, характерные для развитой экономики, — повод для гораздо большего беспокойства, потому что мы еще не переживали ничего подобного. Вот об этом-то нам следует тревожиться».
Ненужное беспокойство за детей
Элисон Гопник, психолог, профессор Калифорнийского университета в Беркли; автор книги «Философский ребенок»
«Думать о детях — а я занимаюсь этим профессионально — значит, беспокоиться. В жизни нет ничего важнее, чем воспитание следующего поколения, пусть даже иногда кажется, что от нас тут мало что зависит. Правда, будучи не только матерью, но и ученым, я тревожусь о том, что в самих наших родительских тревогах сегодня много бестолкового. Мы часто беспокоимся о пустяках и совсем редко о том, что действительно важно.
Тревоги современного среднего класса в большинстве своем коренятся в глубоко неверном представлении о детском развитии. Именно оно лежит в основе довольно специфического, но повсеместно распространившегося теперь понятия «родительство». Родители существуют столько, сколько существует вид Homo sapiens: матери и отцы всегда заботились о своих детях. Родительство же впервые возникло в XX веке в Америке, а слово вошло в обиход только в 1970-е годы.
Слово это связано с определенной картинкой, видением того, как следует понимать отношения между взрослыми и детьми. Быть родителем — это работа, выполнение задания по формированию из ребенка определенного типа взрослого, более счастливого или успешного, чем окружающие. Но все это очень далеко от реальности. Выбор вариантов взаимодействия родителя и ребенка, с которым обычно связаны все тревоги, ограничен: укладывать ребенка с собой или дать «выкричаться», приучать к игрушкам того или иного типа, давать больше или меньше домашних заданий. Почти нет фактов, подтверждающих, что какая-либо из этих стратегий всерьез влияет на дальнейшую судьбу ребенка. Еще меньше оснований думать, что существует некая волшебная формула, способная сделать из любимого и финансово обеспеченного ребенка более умного, счастливого или успешного взрослого, чем остальные.
С точки зрения эволюции детство — один из главных отличительных признаков человека как вида: у нас оно гораздо дольше, чем у других приматов.
По всей видимости, это результат адаптации человека к разнообразной и непредсказуемой среде обитания. Период защищенной незрелости, который мы называем детством, дает нам шанс узнавать и пробовать новое. Даже самые маленькие дети имеют поистине необыкновенные способности к обучению, вне всякой зависимости от сознательного влияния родителей. Именно долгому детству человечество обязано своим характерно высокоразвитым сознанием.
Удлинение периода детства в ходе эволюции человека сопровождалось изменением в содержании и объеме его заботы о потомстве. По сравнению с ближайшими родственниками приматами, у него сформировалась дополнительная защита: в воспитании начали гораздо активней участвовать отцы.
Женщины стали жить дольше, чтобы после менопаузы ухаживать за внуками. Наконец, круг воспитателей пополнился за счет неродственников.
Благодаря всему этому ребенок получает благоприятную и стабильную среду, гарантию безопасности и заботы. От взрослых он получает широкий спектр моделей поведения в мире, подчас даже противоречащих друг другу, и в будущем это позволит ему хорошо ориентироваться в непредсказуемых и переменчивых условиях. И конкретные действия родителей на самом деле мало влияют на формирование у ребенка конкретных взрослых черт.
Здесь как раз пора сказать о вещах, которые должны были бы тревожить нас по-настоящему. Пока обеспеченный средний класс беспокоится о том, как должны быть повернуты детские коляски, даже в США больше 20% детей живут ниже уровня бедности, и почти половина — в семьях с низким достатком.
Едва заметные различия между методами воспитания, которыми обеспокоен средний класс, не влияют почти ни на что. Напротив, обеспечение качественного раннего ухода за детьми оказывает огромное долгосрочное влияние на их жизнь. Чего и следовало ожидать, если посмотреть на проблему с точки зрения эволюции. Лично я все чаще и чаще беспокоюсь о судьбе поколений детей, которые оказались лишены этого исключительно человеческого дара: долгого, защищенного, стабильного детства».
История и случайность
Пол Кедроски, старший научный сотрудник Фонда Кауффмана (США), редактор блога «Заразительная жадность»
«Сколько звонков в среднестатистическую противопожарную службу в США действительно связано с возгоранием дома? Меньше 20%. Пожарным звонят с жалобами на здоровье, сообщениями о дорожных происшествиях, и, как ни удивительно, кошках, застрявших на деревьях. Несмотря на свое название, эти люди занимаются чем угодно, кроме пожаров. Само слово «пожарный» — лишь напоминание о нашем горючем прошлом.
Куда ни посмотри, повсюду организации, технологии и институты, которые точно так же давно пережили свой срок годности, а если и существуют, то в странной рудиментарной форме, — но почему-то до сих пор широко распространены и ужасно влиятельны. Мой любимый пример — местоположение городов. Многие города, стоящие вдоль рек, возникли там, где когда-то были волоки. Этот этап речного пути предполагал остановку на ночь, а значит, и спрос на гостиницы и развлечения. Теперь эти города — заложники истории: они стоят на реках, больше не имеющих для них хозяйственного значения, и при этом вынуждены бороться с сезонными паводками и географией, которая тормозит их развитие, — а все потому, что в давние времена кому-то нужно было протащить свои судна по суше мимо пары порогов. Упрощая, можно сказать, что если бы мы перезагрузили систему сегодня, большинство из этих городов могло быть основано практически где угодно, только не на их нынешнем месте.
Вопрос не ограничивается городами или пожарными. Он касается истории вообще: ее проторенных путей, слепого случая, эффектов «инсталлированной базы». Возьмите лампы накаливания, бумажные деньги или почту. Все это примеры организаций или технологий, которые продолжают существовать, в основном, по историческим причинам, а не потому, что остаются лучшим решением проблемы, для которой их придумали.
Несомненно, в ближайшем будущем этот список будет только пополняться. Например, свое место в нем могут занять многорядные автострады — сразу вслед за двигателем внутреннего сгорания. Или торговые моллы, вероятные жертвы нашествия электронной коммерции. А привязанное к географии гражданство? Все эти вещи кажутся немного окаменевшими, сковывающими нас, пусть даже большинство этого не замечает — пока.
История все сильнее держит нас, привычно толкая в колею — с ее преимуществами и издержками, как в деньгах, так и во времени, — по которой необходимо проехать до конца, прежде чем повернуть в новом направлении, каким бы правильным оно ни казалось. История — маршрут, который привел нас сюда, и все, что мы собрали по дороге, чем дальше, тем больше сковывает наше движение вперед. Рукотворная среда вокруг нас играет роль инсталлированной базы, подобно древней операционной системе, которая тормозит прогресс, потому что преимущества совместимости с ней так непомерно велики.
Фантаст Уильям Гибсон говорил: «Будущее уже здесь — просто оно распределено еще не очень равномерно». Меня больше тревожит то, что прошлое тоже здесь — и так равномерно распределено, что нам не прорваться к будущему».
Смерть фундаментальной науки
Евгений Кунин, старший исследователь Национального центра биотехнологической информации (США), автор книги «Логика шанса: природа и происхождение биологической эволюции»
«Современная наука — главным образом я, конечно, говорю о биологии и медико-биологических исследованиях, с которыми знаком непосредственно, — находится в очень противоречивой и двусмысленной ситуации. С одной стороны, мы наблюдаем удивительный, невиданный прогресс, который невозможно было представить себе ни двадцать, ни даже десять лет назад. В первую очередь, новые технологии секвенирования, хотя по скорости развития им в той или иной степени соответствуют и другие методы. С другой стороны, мы наблюдаем разрастание пугающей пропасти между головокружительным потоком новых данных и удручающе медленным развитием теории, синтеза, который позволил бы привести все эти данные в какую-то осмысленную систему.
Мы столкнулись с противоречием, вызванным проблемами внутри самой науки, однако современная ситуация вовне только усугубляет такое положение. Например, все фонды и институты, которые обладают хоть сколько-то значительными средствами, имеют прискорбную склонность не поддерживать никаких исследований, связанных с фундаментальными вопросами. Финансирование переводится в пользу всевозможных технологических улучшений, которые только увеличивают шквал экспериментальных данных. Данных, которые еще только ожидают того, чтобы стать информацией.
Я считаю, что это большая проблема не только для ученых, но и для человечества. Фундаментальная наука остается за бортом славы, престижа и, соответственно, финансирования. Этот процесс может иметь серьезные последствия. По моим ощущениям, дисбаланс между эмпирической и теоретической составляющей может стать одной из причин кончины самого духа научного прогресса.
Не хочется выглядеть заумным или самодовольным, но кажется, одним из объяснений этого перекоса в общественном интересе в сторону технологий может быть то, что передний край науки, место, где происходит истинный прогресс, удаляется все дальше и дальше от сферы понимания «простого» образованного человека.
Фундаментальная наука эволюционирует, постепенно выстраивая все более и более сложные теоретические модели. Во времена Дарвина образованные люди, далекие от биологии, понимали и обсуждали те идеи, которые он высказывал. Однако уже в начале XX века, во времена Джона Холдейна, Рональда Фишера и других отцов популяционной генетики, ситуация изменилась. Это поколение уже использовало математические модели, которые даже хорошо образованному человеку понять было сложно.
В физике та же ситуация выглядит еще ярче. Теории Галилея и Ньютона были весьма близки к повседневному опыту и пониманию образованного любопытного человека, но уже электродинамика Максвелла оказалась гораздо сложнее. С появлением квантовой физики человеку, не связанному с наукой профессионально, осталось только поражаться ее чудесам. То, что происходит в современной физике сейчас, например в области квантовой хромодинамики, лежит за пределами понимания не только обывателей, но всех ученых, которые не являются специалистами в этом направлении.
И это действительно большая проблема. Кажется, существует пугающая возможность того, что сам дух научного прогресса, каким он был рожден Бэконом и Декартом в XVII столетии, само понимание науки может исчезнуть за ближайшие несколько десятков лет. И если это произойдет, боюсь, у человечества не останется никакого осмысленного будущего».
Революционные потрясения
Константин Сонин, проректор Российской экономической школы, автор книги «Уроки экономики»
«Граждане обращают внимание на то, что происходит в политике, лишь время от времени. Политологи беспокоятся о происходящем всегда, и еще больше думают о том, что вот-вот случится. Но это беспокойство бывает разным. У кого-то основная причина тревоги — ожидающийся парламентский паралич, следствие сильной конкуренции на выборах, которая не позволит быстро провести необходимые реформы (опасения политологов в развитых демократиях). Кого-то пугает, что политическое затишье, которое вызвано краткосрочной эффективностью тактики людей, находящихся в данный момент у власти, приведет к взрыву. Когда он произойдет, помимо простой смены лидера или правительства случится мини-революция, со всеми ее неприятными последствиями.
Забытые, и вполне заслуженно, ныне науки — кибернетика и системный анализ — оставили несколько «законов», которые плохо работают, когда нужен конкретный прогноз или вывод, но дают хорошие образы. Вот один из них: усложнение системы снижает риски мелких потрясений, но приводит к тому, что она становится неустойчивой к менее вероятному, но более серьезному шоку. Жесткая политическая система может защитить «членов Политбюро» от мелких потрясений вроде выборов, которые можно проиграть. Но она уже не спасает в ситуации, когда недовольство граждан приведет к падению власти всей «Коммунистической партии». Система, научившаяся подавлять появление новых лидеров и оппозиционных организаций с помощью продвинутых интернет-технологий, окажется в какой-то момент совершенно непригодной для борьбы с новыми вызовами.
Масштаб революции зависит от того, как много проблем накопилось перед ней. Расхожая аналогия с паровым котлом и хороша, и плоха одновременно. Хороша, потому что если у парового котла нет предохранительных клапанов, то он взрывается. Плоха, потому что недовольство граждан сравнивается с паром, а предохранительные клапаны — с разными «украшениями» вроде наличия свободных площадок, фронды в прессе и в правительстве. Между тем основная защита от революционных потрясений — это гибкость политической системы, ее способность подстраиваться, менять правила игры в соответствии с меняющимися обстоятельствами.
Всем масштабным политическим потрясениям — от Французской революции до «Арабской весны» — предшествовал период застоя, десятилетие, когда каждый шаг людей, находящихся у власти, кажется задним числом, при патолого-анатомическом анализе режима, очевидно неподходящим, запоздалым, непродуманным, только приближающим конец. Когда отматываешь историю назад, неспособность Людовика XVI, Николая II или Хосни Мубарака поменять что-то, избавиться хотя бы от тех, кто давно является жупелом для граждан, видится чем-то совершенно нерациональным. Хотя в соответствующий момент легко находились объяснения, почему тот или иной министр не может быть уволен за неспособность к управлению или отдан под суд за коррупцию.
Показательны в этом смысле те революции, которые не произошли. Во второй половине ХIХ века с развитием масштабных транспортных проектов американская политика «олигархизировалась»: в сенате и среди губернаторов появились крупные бизнесмены, а выиграть в суде у крупной компании стало практически невозможно. Напряжение в рабочей среде и среди беднейших групп населения было не меньшим, чем в других промышленно развитых странах. Однако катастрофических сценариев, в отличие от Европы, удалось избежать: общественное недовольство привело к избранию — на всех уровнях — политиков-«прогрессистов», которые провели, несмотря на титаническое сопротивление «трастов», реформы. Политическая система оказалась не просто прочной — она оказалась гибкой и способной к производству новых лидеров вместо тех, которые в новых обстоятельствах стали менее подходящими.
Так же неслучайно Первая мировая война закончилась не военным поражением проигравшей стороны, а распадом негибких политических систем в Австро-Венгрии и Германии. Результатом войны стала именно победа демократий — Россия, авторитарное государство с архаичной, даже для монархии, политической системой, оказалась проигравшей, несмотря на то что принадлежала к победившей стороне.
Чего же бояться? Проблема в том, что случаев, когда те, кто в данный момент находятся у власти, понимали бы необходимость уступок — не номинальных, а реальных — таких, которые в перспективе приведут к их отстранению от власти, — практически не встречалось. Каждый раз повторяется одна и та же история: те, кто находятся у власти, не соглашаются ей делиться, не желая приближать момент полного расставания с ней. Это отдаляет конец, но в тоже время делает его менее определенным, более жестоким и несет с собой худшие последствия для всех. Есть чего бояться и политологу, и гражданину».
Парадокс материального прогресса
Рольф Добелли, основатель Zurich Minds, журналист и писатель, автор книги «Искусство мыслить»
«Недавно я обедал со своим другом — успешным адвокатом — в его имении. Как это свойственно хозяевам имений, он устроил мне экскурсию по своим владениям на берегу озера Цюрих, не оставив без внимания даже сауну. Его дом был просто технологическим чудом. В любой комнате можно было регулировать что угодно при помощи айпада. «Материальный прогресс, — сказал он, — скоро придет в каждый дом».
Я не проявлял должного интереса ко всем этим чудесам, поэтому друг повел меня в свою «фотогалерею». На фотографиях он и его семья позировали на яхтах, лыжных склонах, полях для гольфа, теннисных кортах. Одна карточка — предмет его особенной гордости — запечатлела его рядом с папой римским. «Личная аудиенция», — пояснил он.
Есть ли в этой истории что-нибудь, чего бы мы не могли прочитать в «Великом Гэтсби»?
Материальный прогресс продолжает распространяться по Земле. Знание кумулятивно. Благодаря накоплению знаний и глобальной торговле товары и услуги, которыми сейчас наслаждается мой друг-адвокат, когда-нибудь станут доступны беднейшему фермеру в Зимбабве. Но вне зависимости от того, сколько информации мы соберем и насколько подешевеют вычислительные мощности, вне зависимости от того, насколько гладко пойдет торговля, фермер никогда не сможет мечтать об аудиенции с папой.
Папа — это аллегория всех вещей, которые устойчивы к технологическому размножению. Провести отпуск можно только на одном острове Сен-Бартелеми. Роберт Раушенберг написал не так уж много подлинников. На берегах озера Цюрих ограниченное число имений. То же и с папой.
Люди, будучи млекопитающими, по природе своей ищут статус. А значит, товары, которые демонстрируют высокий статус, остаются очень важны, но недостижимы для большинства из нас. Никакие технологии этого не изменят, если, конечно, в один прекрасный день мы не перепрограммируем мозг, чтобы он больше не отвлекался на побрякушки. Но до тех пор основная масса людей будет жить во фрустрации. Пусть большинство вещей станут практически бесплатными, но статусные вещи будут еще менее доступны. В этом состоит парадокс материального прогресса.
Когда-то роскошь означала вещи, которые делают жизнь проще: чистую воду, центральное отопление, холодильники и автомобили. Сегодня роскошь делает жизнь сложнее. Приобрести и хранить картину Раушенберга, содержать конюшню для поло, напроситься на аудиенцию к папе — все это совсем не просто сделать. Но это не так важно, важнее сам факт, что все эти вещи практически невозможно размножить.
По мере того как благосостояние на планете растет, невоспроизводимые ценности будут дорожать по экспоненте. Тем более, что их стоимость больше зависит от неравномерности достатка, чем от его среднего уровня.
Обещание технологического прогресса не может быть — по определению — выполнено. Думаю, нам стоит уже сейчас беспокоиться о последствиях этого, среди которых будет и существенное возмущение сложившейся экономической системой, построенной на технологиях, капитализме и свободной торговле».
Боязнь неопределенности
Обри Ди Грей, геронтолог, директор по науке фонда SENS, автор книги «Покончить со старением»
«Даже образованные люди не слишком хорошо оперируют понятием неопределенности, и это серьезный повод для беспокойства. Потому что без желания думать о неопределенном будущем невозможно никакое долгосрочное планирование.
Вот пример. За последние столетия прогресс автоматизации привел к тектоническому сдвигу в организации труда — сперва в промышленности, затем в сельском хозяйстве и, наконец, сфере обслуживания. Автоматизация продолжает развиваться и теперь, но, на удивление, мы почти не задумываемся, что это будет значить, скажем, для сферы услуг. Емкость индустрии развлечений не бесконечна. Нас ждет будущее, в котором будет нормой трудиться меньше. Но никто не пробует подготовиться к этому. Откуда эта политическая инерция? Страх перед неопределенностью.
Проблема, с моей точки зрения, в катастрофической неспособности нашего общества к вероятностному мышлению. Прогресс нельзя предвидеть во всех деталях и поместить на временной шкале, значит, о нем как бы можно и не размышлять. Но неполное представление о каких-то чертах будущего — совсем не повод о них не думать. Надо работать с тем, что есть.
Мы практически отказались от разработки амбициозных проектов, имеющих низкую вероятность успеха, но сулящих огромный выигрыш в его случае. Государственное финансирование научных исследований не поощряет долгосрочных амбиций до такой степени, что ученые со стажем почти всегда подают грантовые заявки на проекты, практически завершенные, избавляя себя от риска неудачи.
Но ведь все знают, что государственная политика не ведет за собой общественное мнение, а следует за ним: пока избиратели неспособны договориться, что делать даже в среднесрочной перспективе, было бы наивно ожидать того же от властей.
Уверены ли мы, что, отказываясь от рискованных, скажем, медицинских проектов, приносим максимальную пользу наибольшему числу людей — с наибольшей вероятностью? Нам следовало бы очень серьезно этим обеспокоиться. Я уверен, что ценой нынешнего положения вещей уже является масса жизней, не спасенных задушенными в зародыше научными исследованиями. Самая важная текущая задача заключается в том, чтобы пропагандировать лучшее понимание вероятностного мышления политиками, лидерами общественного мнения и — в идеале — обществом в целом. Об этом только и стоит беспокоиться».
Страх перед инопланетянами
Сет Шостак, старший астроном в Институте поисков внеземного разума (SETI), автор книги «Признания охотника за инопланетянами»
«Перезагрузка календаря майя не привела к концу света. Но некоторые уважаемые ученые беспокоятся, что Армагеддон может прийти с другой стороны. Они боятся, что радиопередачи к далеким звездам, которые должны передать информацию мнимым инопланетянам, могут неосторожно выдать наше присутствие воинственной цивилизации и подвергнуть Землю опасности. Стивен Хокинг — среди прочих — обдумывал такую возможность.
Это выглядит как дурная фантастика, но ведь даже если вероятность катастрофы невелика, ставки высоки. Поэтому некоторые исследователи предлагают вести себя потише, и даже призывают ввести всемирный запрет на направленную передачу в сторону других звезд сигнала мощнее, чем радио или телевидение.
Казалось бы, совсем недорогая страховка от вымирания человечества. Но как раз об этом, по-моему, беспокоиться не стоит. Горевать об отправленных в космос сигналах и слишком поздно, и недостаточно. Это только усложнит жизнь нашим потомкам.
Представьте себе инопланетян, располагающих антенной в 300 метров диаметром — такая же тарелка у телескопа Аресибо в Пуэрто-Рико, самая крупная на Земле. Такая антенна не могла бы поймать телесигнал даже с альфы Центавра — из ближайшей к нам звездной системы. Проблема в том, что любое общество, способное принести нам серьезный вред из глубин космоса, находится не на нашем уровне технологического развития. Чтобы оказать силовое воздействие на другую звездную систему, цивилизация должна обгонять нас в развитии на несколько сотен лет. А значит, у наших агрессивных соседей — если такие существуют — есть антенны значительно большей поверхности.
Но это еще не все. Общая теория относительности предсказывает, что массивные тела способны искривлять пространство и влиять на путь световых лучей. Одно свойство таких гравитационных линз имеет прямое отношение к вопросу нашествия пришельцев. Представьте, что мы поместили телескоп в ракету и послали в гравитационный фокус Солнца — это расстояние, где-то в двадцать раз превосходящее путь до Плутона. Если направить такой телескоп на Солнце, его чувствительность к волнам разной длины вырастет в тысячи или даже миллионы раз. Он сможет различить уличные фонари Нью-Йорка или Токио за тысячи световых лет. Глупо спорить, что цивилизация, обладающая технологиями ведения межзвездных войн, способна запулить телескоп в гравитационный фокус своей звезды.
Наше присутствие уже не скрыть. Информация в пути — и к XXIII веку сигналы с Земли пройдут через миллионы звездных систем. Кроме того, ближайшее будущее принесет нам множество технологий, которые сделают нас еще заметнее. Представьте себе, например, спутники с солнечными батареями, снабжающие Землю практически бесконечной энергией и не разрушающие окружающую среду. Если они появятся, то будут рассеивать в космосе тысячи ватт радиошума. Готовы ли мы отказаться от них навсегда?
Кого-то пугают инопланетяне, но от них уже не спасешься, а любые предосторожности принесут больше вреда, чем пользы. Так что меня больше беспокоят попытки от них спрятаться».
Потеря наших рук
Сьюзан Блэкмор, психолог, автор книги «Сознание: вводная книга»
«Я не хочу сказать, что кто-то придет и отрежет нам кисти рук. Я имею в виду, что мы передаем все большую часть ручной работы на откуп машинам. Наш разум теряет связь с нашими телами и миром вокруг, все больше погружаясь в развивающуюся техносферу.
Поначалу мы создавали машины затем, чтобы они нас слушались и делали нашу жизнь проще и приятней, но сами не заметили, как отношения изменились. Хозяин и слуга превращаются в «облигатных симбионтов», то есть приходят к состоянию, когда ни один не может выжить без другого.
Машины освобождают нас от тяжелого ручного труда, но в процессе меняют природу нашего мозга. Ведь навыки обеспечены не только ловкостью рук, но взаимодействием рук и мозга. Когда я учусь сажать картошку, мое обучение не сводится к интеллектуальному осмыслению правильного расстояния между клубнями. Все тело и весь мозг учат новый навык.
Сколько из нас может построить непромокаемое жилище, сделать мебель или вырастить собственную еду? В британских школах, например, экзамены по предметам вроде столярного дела, готовки или укладки кирпичей оцениваются письменными тестами, а не реальными навыками учеников. Предполагалось, что это повысит престиж ручного труда, а на деле превращает его в сугубо интеллектуальное развлечение. Каждая машина, которая что-то делает, еще дальше отдаляет наш мозг от наших рук.
То же самое происходит, когда мы переходим на новые технологии коммуникаций. Первый мобильный телефон был лишь удобным способом поговорить с кем-то. Но посмотрите на нынешние смартфоны. Кто может конкурировать в современном мире, не используя хоть какие-то из встроенных в них технологий?
Несмотря на все это, мы продолжаем цепляться за мысль, что коли мы создали машины, мы можем сделать с ними все, чего пожелаем. Но это не мы, а техно-мемы заполоняют мир благодаря машинерии, которая копирует, рекомбинирует, хранит и распространяет их. Это они стремительно эволюционируют, в то время как человеческие тела остаются прежними.
Наши руки все меньше мастерят и все больше — стучат по клавиатуре и скользят по тачскрину. Мозг не изменил ни структуру, ни размер, но сменил свою функцию. Вновь возникшая страсть к развлечениям, конкуренции и коммуникации уводит нас в бескрайние просторы интернета, все дальше от окружающих нас людей. Сама наша сущность меняется.
Два миллиарда лет назад примитивные бактерии, став митохондриями, вошли в симбиоз с эукариотической клеткой. Обе стороны выигрывали от сотрудничества, и вскоре ни одна уже не могла существовать без другой. Клетка кормит и защищает митохондрию, а митохондрия, в свою очередь, производит энергию. Может ли наше будущее выглядеть так же? Представьте мир, в котором люди занимаются энергетическим обеспечением растущего числа устройств в обмен на развлечения, информацию и коммуникации. Мир, в котором мы настолько ценим плоды труда своих машин, что готовы по собственной воле слиться с ними — физически и ментально.
Мы любим предрекать катастрофы, но ведь и вправду может случиться такое, что банки перестанут работать, электросети сгорят, а вместе с ними — наши телефоны, спутники и серверы. Сможем ли мы себя одеть и прокормить с помощью нажимающих на кнопки, скользящих по экрану рук? Я не думаю.
О чем действительно стоит беспокоиться, так это о том, что нас пугают гипотетические опасности, а не то, чем мы становимся уже сейчас».
Комментариев 8
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.