История пулеметчика (21 фото)
Марин Василий Владимирович. 1944 г.
Родился в 1925 г. в с. Субботцы, Знаменского р-на, Кировоградской области. С сентября 1941 года находился на оккупированной немцами территории Украины и семь раз его направляли на принудительные работы в Германию. Каждый раз ему удавалось совершать побег из колонны и эшелонов. Один из побегов был совершён с территории Польши. После возвращения домой скрывался до прихода Красной Армии.
Призван в Красную Армию Знаменским ОГВК, Кировоградской области весной 1944 г. В действующей армии с апреля 1944 г. по октябрь 1944 г. Пулемётчик (пулемёт «Максим»). Тяжело ранен 29 октября 1944 г. в боях на подступах к г. Будапешту.
Воевал в составе 6-й Орловской и Хинганской Краснознамённой, орденов Красного Знамени и Суворова II степени стрелковой дивизии; 125-й стрелковый полк, 2-й батальон, 5-я рота, полевая почта 22147-П, рядовой (в справке о ранении — красноармеец). Был представлен к Правительственным наградам, однако документы затерялись.
Весной 1971 года, после нескольких вызовов в военкомат и запросов в архивы, ему был вручён орден Красного Знамени, которым он награждён в 1944 году, согласно орденской книжке — Указ Президиума Верховного Совета СССР от 17 октября 1944 года.
Немцы вошли в Субботцы со стороны Кировограда, вернее, въехали, на велосипедах. Боя, как такового, не было. Крутили педали по нижней улице Береговой, вдоль небольшой речушки, которая пересекает село с края в край. Так они и уехали в направлении Аджамки. Через какое-то время был назначен староста, не субботский, пришёл с немцами, и несколько полицаев. Периодически через село проходили войска, останавливаясь для отдыха и еды. Однажды остановилась на несколько дней итальянская часть.
Раздолбаи полные, вроде кавалерия, на головах шлемы с волосяными гребнями. Разбрелись по дворам, оружие многие побросали, где попало. Немцы же сразу шныряли по сараям и требовали: «Матка, давай курка, яйко, млеко».
Немцы были более дисциплинированы, но, по нашим меркам, бескультурные. Чины повыше относились к населению свысока, рядовые разные попадались.
Немецкий офицер однажды на работах избил папу, вроде ему показалось, что папа недостаточно быстро переворачивал сено. Ударил сильно, папа упал и первая мысль была — ткнуть вилами в бок! Но потом удержался: «Если что — всю семью же расстреляют».
В первый или второй день немецкий конвой провёл по нашей улице пленного танкиста. Люди пытались дать ему кто кусок хлеба, кто картошку, но немцы отгоняли, да и сам танкист даже не пытался взять что-либо. Он был очень слаб, весь обгоревший, прямо чёрный, на голове шлем, еле-еле шёл. Его судьба неизвестна.
Так как мне было шестнадцать лет, я сразу попал в списки подлежащих отправке в Германию. Папа мне сразу сказал: «Куда угодно, но только не на чужбину». Таких «угонов» случилось семь раз. Три раза мама «выкупала» меня у охранников на сборном пункте за какие-то продукты. Самый первый раз сбежал почти сразу, со станции Треповка, и к вечеру уже был дома, второй раз довезли до Белоруссии, а вот в третий завезли аж под Польскую границу, где мы с парнями сообразили, что дальше уже некуда, выломали доски теплушки и повыпрыгивали. Некоторым не повезло, они разбились.
Нас собралось несколько человек в группу и кое-как пошли домой. Тяжело было, особенно мучил голод. Я долгое время не мог себя перебороть, чтобы зайти в хату к чужим людям и попросить еды. Ребята говорили, мол, ничего страшного, где дают — хорошо, где выгоняют — ну и ладно, вышел и забыл. А мне было очень стыдно! Но правильно говорят: «Голод — не тётка», пришлось просить. Многие люди делились последним куском, иногда честно говорили, что ничего нет. А, бывало, зайдёшь, а на печи детей по четыре-пять-шесть, один другого меньше.
Какая там еда! Просишь: «Дайте воды попить». А хозяйка сообразительная, сунет сухарик, выскакиваешь во двор, лицо красное, полыхает — стыдно! Вот так с приключениями добрались, в конце разошлись, кто где живёт — в Дмитровку, в Знаменку, в Треповку…
Но в последующие разы мне удавалось бежать раньше — то сразу из сарая, в котором держали, то за Знаменкой. Прятался по погребам, по чердакам, в яме на краю огорода, но ловили и снова пытались отправить. В этой яме однажды мы с папой чуть было и не остались… Выкопана она была впритык к куче старого засохшего навоза, практически под ним, мелкая, можно было в ней только лежать.
И вот мы перед рассветом с отцом в неё залезаем и лежим целый день, мама дырку кукурузными стеблями завалит, вроде и нет никого. Ночью идём тихо в хату, поесть чего-нибудь. Наверное, увидел кто-то нас, но не знали точно, где прятались. Пришли полицаи, искали на чердаке, в погребе, шныряли по всему двору, маму спрашивают, она говорит: «В эвакуации». Они давай в эту кучу навоза стрелять! Мама стоит рядом — ни живая, ни мёртвая. Повезло, пули не пробили этот навоз насквозь…
Но тяжелее всего стало, когда в конце 1943-го наши войска начали подходить к Субботцам. Немцы всех жителей освобождаемых районов пытались, как они говорили, «эвакуировать». Угоняли всех — женщин, пожилых, детвору. На ночь загоняли людей в ближайшее село, мороз, вьюга, снега полно, там уже хаты переполнены, спали прямо на полу, рядами, от одной стенки до другой — и взрослые, и дети малые.
Мне уже исполнилось на тот момент восемнадцать лет, а немцы старались увезти именно молодых парней призывного возраста, чтобы они не были призваны в Красную Армию. Если не удавалось этого сделать — расстреливали. Но был слух, что девушек не трогали. И вот пришлось мне надевать мамино платье, на голову женский цветастый платок, из тряпок мостить сиськи, и в таком маскировочном виде в колонне «эвакуированных» идти со всеми. Прятался в середине, чтобы не попадаться на глаза. Если бы поймали — расстрел на месте, и родню тоже, но обошлось.
При освобождении Субботцев бои развернулись сильнейшие. Линия фронта проходила как раз по большому оврагу на краю села со стороны Знаменки. По селу била артиллерия с обеих сторон, бомбили самолёты. Три наших «тридцатьчетвёрки» вошли в село по верхней улице, вдоль широкого оврага, и попытались спуститься к речке, чтобы преодолеть этот овраг, но как только передний танк показался из-за крайней хаты, с противоположного склона его подбила немецкая пушка.
Только высунулся второй, бах — и он горит. Третий танк резко крутнулся и задом въехал в эту хату, повернул башню, дал по этой пушке несколько выстрелов, и она замолчала. Немцы, которые выжили, разбежались. Повезло хозяйке разваленной хаты — она пряталась в погребе и осталась жива.
В погребах пряталось большинство жителей села, но это не всегда было надёжное укрытие, да и немцы особо не церемонились. При одном из обстрелов тётя Дуня собрала в своём погребе несколько человек, там сидели её мама, бабушка Марина, мой младший брат Коля, ещё кто-то из соседей. Пробегающие мимо немцы, возможно, решили тоже спрятаться (кто ж знает, что они думали), но, услышав, что там кто-то есть, швырнули внутрь гранату.
Невероятно, но все, кто был в погребе, остались живы. Спасло то, что погреб был выкопан отсеками в стороны, люди сидели в этих нишах, а граната укатилась в конец погреба и там взорвалась, никого осколками не задев, только оглушило сильно. Тётя Дуня с криком: «Не стреляйте, здесь только дети и женщины» — первая полезла наверх, но как только она вылезла, один из немцев так шарахнул ей прикладом по голове, что она кубарем покатилась между яблонями. Кое-как на четвереньках и остальные выкарабкались и убежали через огород в овраг. Немцы же залезли в погреб и, вот ведь судьба, через какое-то время в него попадает крупный снаряд, или бомба (кто в таком грохоте разберёт), погреб завалило, и все эти четыре немца остались там. Уже после окончания боёв двоих откопали, а двое так и остались там навечно…
После освобождения 4 января 1944 года Субботцев от немцев меня призвали в армию. Подготовку проходил в 190-м запасном полку, гоняли, в основном, по строевой подготовке.
Изучали в запасном и вооружение. Мне всегда нравился станковый пулемёт «Максим», но знающие люди говорили, что с ним очень тяжело, да и выжить почти невозможно, потому как в бою в первую очередь враг бьёт по пулемётам. В общем, было двоякое чувство, но всё-таки именно на этот пулемёт я и был назначен первым номером. Существовал ещё вариант попасть в разведку, но не хватило роста, сказали: «Для разведчика маловат». Но в последующем так сложились обстоятельства и боевая обстановка, что как раз с разведчиками и пришлось воевать бок о бок довольно часто.
С апреля 1944-го я находился в действующей армии. Попал в 6-ю Орловскую дивизию, 125-й стрелковый полк, 2-й батальон, 5-я рота.
Сначала мы находились во втором эшелоне, но к началу Ясско-Кишинёвской операции включились в бои. Стояли в обороне под Яссами, недалеко от города, в батальоне было шесть пулемётов, наша 5-я рота считалась, как пулемётная. Когда дошли до Будапешта, остался один пулемётчик, вернее даже будет сказать, что один пулемётчик остался задолго до Будапешта.
Впервые на передовую пришли вечером, после захода солнца, но было ещё довольно светло. Ну, мы, молодёжь, идём по траншее и выглядываем, интересно же — какой там немец, какая она — передовая? А парни постарше по макушкам хлопают: «Куда высовываетесь, дураки! Сейчас снайпер клац — и прощай. Пригибайтесь, ещё насмотритесь на передовую»!
В обороне отбивали атаки немецких, румынских и мадьярских частей. Я хорошо знал молдавский язык, а он очень похож на румынский, бывало, случались и словесные перепалки. В атаки они шли настойчиво, но мы бились хорошо, хотя и было тяжело, люди гибли. Я всегда старался стрелять только наверняка, без необходимости огонь не открывал.
Ярким подтверждением моих взглядов стал эпизод, когда по нам стрелял вражеский пулемётчик. Он был хорошо замаскирован, а в горах ещё эхо особое — даёт очередь, и вроде с двух мест. Солдаты рядом в траншее долго уговаривали меня: «Вот точно там, дай туда». Хотя у меня не было уверенности, но через какое-то время я поддался, но успел послать только одну короткую очередь, как он ответил тут же, и довольно точно. Мы пригнулись в траншею, меня не задело, а вот мой второй номер поднимает со дна траншеи свою пилотку и показывает мне: «Вася, смотри».
Пуля попала в звёздочку, вывернула её практически наизнанку, сбила эмаль, и рикошетом ушла выше, только распорола кожу на голове. Так он и ушёл в тыл, держа в руках пилотку со звездой, спасшей ему жизнь. Повезло, что у него звезда была настоящая, жёсткая, у многих звёздочки были просто вырезанные из жести. Через какое-то время началась вражеская артподготовка и атака. Стреляло и рвалось всё вокруг.
Взрывом в соседней траншее через дорогу перевернуло пулемёт и убило расчёт. В какой-то момент на моём пулемёте лопнула боевая пружина, стрелять невозможно, а вокруг крики: «Станкачи, станкачи, огонь, почему не стреляете»?!! Всегда надежда была на пулемёт, у солдат уверенность была, пока стрелял пулемёт. Что делать? Был шанс снять пружину с того, перевёрнутого пулемёта, если он не очень повреждён, но для этого надо выскочить через дорогу, добраться до соседней траншеи и вернуться назад в свою.
Страшно под обстрелом, а что делать — если доберутся до траншеи, всё равно убьют. Это рассказывать долго, а тогда я перелетел туда и обратно моментально, пулемёт я знал хорошо, разбирал-собирал его быстро, и уже через какие-то секунды вновь вёл огонь. Другая напасть — закипела вода в пулемёте, но к тому моменту они уже залегли и начали помалу отходить.
Ещё в конце Ясско-Кишинёвской операции в обороне произошёл такой случай. Стояли в Румынии, рядом городок Пашкани. Мы получили обед на кухне, и с котелками пробираемся к своей траншее вдоль дорожной канавы. Немцы постреливали изредка. Пережидаем в кювете рядом с дорогой. Вокруг сады фруктовые, урожай хороший на ветках. Захотелось двум парням вишен поесть. Мы им говорим: «Не лезьте, стреляют же». Говорит один: «Нет — хочу, и всё тут».
Нужны им те вишни… Наверное, на роду было написано… Только вылезли на дерево — одна мина только и прилетела (хорошо они стреляли, ничего не скажешь) — вишня надвое, а ребят — на куски… Прямо перед нами падает нога в ботинке и обмотке, и верхняя часть бедра ещё дёргается туда-сюда, туда-сюда… У нас глаза на лоб, как рванули мы через дорогу, подальше от этого места. Потом их собрали, что нашли, в ящик из-под снарядов и похоронили…
Примерно в этом же месте мне повезло ещё раз и тоже с котелками. Перебегаем через дорогу и вдруг прямо под ногами, метра три-четыре, по дорожному покрытию чиркает крупный снаряд, и, переваливаясь с боку на бок, летит дальше в низину и там взрывается. Мы с товарищем рыбкой в траншею головой вниз, каша пополам с землёй! Пронесло…
В Ясско-Кишинёвской операции пошли в наступление, освобождали село за селом с тяжёлыми боями. Освободили мы одно из сёл, и ночным маршем прошли через него, немцы отступили, и мы пошли дальше. Шли целыми подразделениями, было много солдат. На рассвете начали выходить из следующего села, по ходу, как шли, слева была железная дорога, справа текла мелкая горная речка, мы шли по шоссе. Тут фриц ударил из всех видов артиллерии, огонь вёлся очень плотный. Мы кинулись кто куда, в основном, побежали к реке, залегли, но окопаться не удалось — берег был каменистый, из плотного гравия.
А немец начал бить прямо по реке из миномётов, мина рвётся в речке, и осколки по берегу разлетаются, секут залёгших на берегу солдат. У меня был небольшой трёхгранный напильник без ручки, вот им я, как мог, начал ковырять эти камни, и удалось сделать что-то наподобие маленького бруствера и залечь за ним. В этот момент рядом ранило в ногу пулемётчика из Винницкой области, помню только его фамилию — Сулима.
Его пулемёт был разбит раньше, и его придали моему расчёту. Я начал его перевязывать — и сам был ранен в левую руку. Повезло, что прилетевший осколок был небольшой и, наверное, на излёте, только пробил шинель и вошёл в руку пониже локтя неглубоко, только зашкварчало. Я его выдернул, выбросил, а он горячий оказался, и кое-как закончил перевязку. Обстрел потихоньку стих, и когда я наконец смог поднять голову и глянул в сторону села — там были только огонь, дым и развалины.
Пошёл по берегу, вижу знакомый сапог, разорванный на ступне. Такие кирзовые сапоги (остальные ходили в ботинках с обмотками) были только у моего земляка, из Знаменки — Булгаз Леонид Николаевич здесь тоже был ранен в ногу, ему раздробило ступню. Он был связным у командира роты, старшего лейтенанта Быкова А.С. Отправили раненных в медсанбат, сам я остался в роте, только фельдшер ранку йодом помазал, да пальцы дня четыре были слегка онемевшие.
Пошли с боями дальше. В одном из населённых пунктов, наступая по склону горы, мы с пулемётным расчётом немного отстали, неудобно тащить, валится набок. Кое-как добрались до дороги и по этой дороге вошли в село. По ходу, с левой стороны улицы, впереди шёл разведчик, на плечах плащ-палатка и на груди автомат, за ним шёл сержант, потом мы вдвоём тянули пулемёт, а за нами шло ещё два солдата, несли коробки с пулемётными лентами. Все мы шли на некотором расстоянии друг от друга.
Вдруг я услышал крик на чужом языке и увидел ствол винтовки, торчащий с противоположного забора и направленный на этого разведчика. Я мгновенно развернул пулемёт, вставил ленту и дал одну, вторую, третью очередь по этому забору. Сержант и другие солдаты открыли огонь из карабинов. Всё это случилось мгновенно, через короткое время мы прекратили стрельбу, сержант стал подходить к этому разведчику и они обнялись. Поднялся и я, подхожу к разведчику и сержанту, а они меня начали обнимать, рады, что живы все остались. Заглянули за забор. Там возле калитки навзничь лежал убитый, пуля попала ему в левую часть лба и кровь прямо фонтанчиком, по диаметру пули, вытекала на землю и тут же застывала, как кисель. Мы все вышли опять на улицу. Я говорю: «Однако, ребята, надо сделать круговое наблюдение, а то откуда-нибудь сзади бросят гранаты на нас и тю-тю»…
В этот момент чуть сзади, с одного из дворов, наши миномётчики начали бить с миномётов, часто захлопало. И вдруг оттуда раздался такой протяжный взрыв, я оглянулся — столб дыма, пыли во дворе, туда по дороге бежали солдаты. Побежал и я, и во дворе увидел убитых и раненых миномётчиков, не помню, сколько их было, но страшная была картина — ствол миномёта был разорван, скручен, как бараньи рога, аж до плиты. Тот, который опускал мину в ствол, поторопился, и ещё до выстрела бросил вторую, они обе и взорвались. Жаль было смотреть на людей…
Так с боями мы шли через Карпаты. Как-то выбрались на гору лесом, мадьяры с немцами отступили, и мы стали на горе и окопались. Командиры говорили, что это граница Румынии и Венгрии. Впереди были мощные бетонные доты, и нам никак было не продвинуться вперёд. Днём прилетели наши бомбардировщики, большие, высоко летели и кидали, наверное, бомбы тоже здоровые, потому что когда там взрывалось, то земля дрожала и у нас. Сидишь в траншее и такое чувство, будто от стенки к стенке тебя бросает. Видно хорошо попали, потому что огонь с этих дотов заметно ослаб.
Через ночь, рано утром немцы с мадьярами пошли в контратаку, и почти весь день шёл бой, они наседали, много пришлось стрелять, кипела вода в пулемёте, но здесь у нас было преимущество, потому что мы были на горе, а они наступали снизу. Одно меня удивило — мы гранату бросаем вниз, она летит далеко, потом ещё катится по склону, взрывается — и то не всегда долетала до цели. А они снизу докидывают до наших окопов, а некоторые гранаты даже перелетали за нас. Такой гранатой я был ещё раз легко ранен — не успел пригнуться в окоп, граната взорвалась, и мелкий осколок влетел в щёку. Так он до сих пор и сидит там. Если пальцем нажать — он чувствуется. Позже мы поняли, что они что-то надевали на ствол винтовки, и выстрелом выбрасывало гранату.
Когда стемнело, они убрали убитых и раненых, а то место заминировали. Здесь нам вязали на руку белые тряпочки, рвали бинты и вязали, чтобы в темноте хоть немного отличать своих. Ночью наши сапёры сделали проходы и мы тихо пошли, без боя, на другую гору, захватили спящего, сидел в боевом охранении с ручным пулемётом.
Поднимались на гору, начало светать, немцы обнаружили нас, мы чуть не успели дойти до верха, начался бой, тут было тяжело, закипела вода вторично в пулемёте, но всё же мы зацепились за вершину, а они пошли на правый фланг. Дело осложнилось тем, что наши не передали 84-му полку, что мы заняли эту гору. И вот по этой горе с одной стороны немцы бьют, а с другой наш 84-й лупит, никто боеприпасов не жалеет, головы не поднять. Но в целом обошлось…
Ещё случай был. Погнали мы немца хорошо, он отступил километров на 15, пехота ночью пошла догонять. Нас в расчёте осталось двое — вернее, я один, а мне в очередной раз дали помощника из пехотинцев, коробки таскать, он был грузин по национальности. А дождь льёт! Раскисло всё, колёса «Максима» не протащить даже по дороге. Наш командир батальона гвардии капитан Нилов приказал пулемёт поставить на телегу и следовать за пехотой. Темнота вокруг. Старшина (не помню ни имени, ни фамилии), управлявший этой телегой, говорит мне: «Иди немного впереди лошадей, ногами будешь дорогу чувствовать, я на фоне неба хоть голову буду твою видеть, чтобы с дороги не съехать».
И вот мы помалу движемся — старшина на телеге сидит, помощник идёт возле левого заднего колеса, я в плащ-палатке впереди метров 10-15. Сколько-то прошли, и вдруг сзади — ууух! Взрыв! Я только присел, обхватив голову руками… Комья земли попадали, оборачиваюсь — ни телеги, ни лошадей, никого…
Потом уже утром стало ясно, что телега как раз задним левым колесом попала на мину! Помощника очень сильно ранило, побило ему ноги, весь пах был сплошной раной. Я его на плащ-палатку пытаюсь положить, а он метается по земле, кричит с таким грузинским акцентом: «Таварищ кабадыр, спасай! Таварищ кабадыр, спасай!» И с этой плащ-палатки сползает, всё в грязи, я ему обратно стелю, а он снова кричит и скатывается. Слышу, старшина в кювете стонет. Я его подтащил поближе к дороге, ощупал, вроде крови нет, только стонет и ничего не говорит. Я опять к грузину, а он всё кричит: «Спасай!» А как я его спасу? Темень, дождь, грязь… Ох, намучился человек! К утру он помер.
Старшина был в тяжёлом состоянии, но живой. Утром, когда ушедшие вперёд пехотинцы обнаружили наших лошадей с оглоблей и передними колёсами, они выслали за нами вторую телегу, и на ней старшину отправили в тыл. Так и не знаю по сей день его судьбу, жив ли? А пулемёту почти ничего не сделалось — улетел метров на 20 от дороги и упал боком на колесо, которое сломалось. Поменял — и дальше…
Вообще, с пулемётом в Карпатах было очень тяжело, тащишь его вверх на гору, потом вниз — он тебя тащит, а дальше следующая гора, и всё заново, и всё под огнём. Проклинаешь всё на свете! Бывали мысли: «Хоть бы ранило, или убило, только бы не мучиться»… Марши ночные выматывали капитально! Идёшь в колонне, темень, глаза закрываются, спать охота, чуть в сторону повело — бух в кювет! Пулемёт сверху по спине! Вскакиваешь на ноги, спросонок не поймёшь, что где. Ребята хохочут, а иной раз и не смешно, потому что остальные такие же, не до смеха. А с другой стороны, разве на войне вообще может быть легко?
Я всегда старался иметь побольше патронов. А то были некоторые товарищи — пять раз выстрелит, и кричит: «Пулемётчики, дайте патронов!» У кого-то в вещевых мешках сухари, тушёнка, курево, ещё что-то, а я всегда набивал всё что можно патронами, гранатами, чтобы мог отбиваться до последнего, лишь бы не плен. С одной гранатой приключение случилось. Кажется, это было в Дебрецене, мы там стояли на пополнении. Подобрал я где-то одну, итальянскую, что ли? А в ней не кольцо, как у наших, а красная ленточка — дёргаешь и сразу надо бросать, никаких рычажков. Вот она лежала в кармане брюк.
Иду мимо хаты, во дворе полно солдат, полез в карман за носовым платком, достаю, поднимаю руку — а вместе с платком ленточка красная в руке! Я руку обратно в карман и эту гранату через хату швыряю! Хорошо, там никого не было! Стою посреди двора, а взрыва нет. Ребята: «Ты чего? Белый, как стена!» Так и так, говорю, гранату выбросил, а она не взрывается. Постояли, подождали… Так никто туда и не пошёл посмотреть. Может, с дефектом каким была? Но перепугался здорово.
С тех пор брал только наши гранаты, там ясно всё, кольцо жёсткое, всё надёжно.
Свой последний бой я принял в пригороде Будапешта. В определённом смысле можно сказать, повезло, что ранило, говорили, в самом городе очень много погибло наших пехотинцев. Так вот, ночью немцы пошли в контратаку, стреляло всё, что могло стрелять, грохот невообразимый! Перед боем мне опять дали двух подносчиков из пехотинцев, были они из Средней Азии, то ли узбеки, то ли таджики. Я вёл огонь по наступающим, а рядом молились эти ребята. Меня ударило по правой руке, в локоть, я упал на дно траншеи, кричу им: «Хлопцы, стреляйте! Надо стрелять!» А они: «Эээее, зачэм моя будет стреляй, не буду стреляй». И молятся дальше…
В общем, отправили меня в медсанбат, там дальше в госпиталь, потом в санитарный поезд, привезли в Краснодарский край. Ехали долго, рука болела сильно, поднималась температура, гной тёк из раны. Были и черви, выгребал их пальцем. В Краснодарском крае, в стационарном госпитале, сделали операцию, убрали кусочки кости, почистили рану. Врач там была, здоровая такая женщина, крупная, всё пыталась мне локоть вправить. Гнёт туда-сюда, я сижу, зубами скрежещу, рожи ей корчу от боли, а она всё крутит… А чего там вправлять — сустав весь разбит. Короче, видит она такое дело: «Всё — говорит — наложить гипс под прямым углом, пусть сростается». Так и срослось, живу вот с такой «клюкой», левая стала главной…
Несколько раз рана открывалась, гноилась, приходилось лежать в больнице, дочищали там. Каждый год ходил на переосвидетельствование инвалидности, больше всего бесило, что так же проходили комиссию и те, у кого не было руки или ноги, можно подумать, что могло отрасти. Однажды так за свой язык получил целую историю. Стоим в очереди к врачам, в трусах, кто без руки, кто без ноги, калеки. Идёт по коридору полковник, (потом я узнал, что это был главный военком Аблов). Я возьми, да и скомандуй: «Смирно, войско польское!» А он: «А почему польское?» Говорю: «Да вот, вроде и воевали, руки-ноги там оставили, а медалей нет, наверное, руководство думает, что мы в другой армии служили». Он: «А фамилия ваша как?» Ну — думаю — приплыли…
Через какое-то время вызывают в военкомат, задают вопросы — где воевал, какая часть, кто командиры. Через пару месяцев опять вызов, опять те же самые вопросы. Отвечаю, а потом и говорю: «Я уже второй раз вам рассказываю одно и то же, и вы так же записываете. В чём дело?» Тут Аблов встаёт, жмёт мне руку и говорит: «Поздравляем, Вас нашла награда, орден Красного Знамени». Так вручили в 1971 году орден и медаль «За Победу над Германией».
После войны работал в колхозе пчеловодом. Началось с того, что папа, опять же за проданные бочки, купил пчелиную семью, это был мой первый улей. Пчеловодство мне понравилось, закончил школу пчеловодов, и вот всё время работаю с пчёлами, очень нравится мне это дело.
Родился в 1925 г. в с. Субботцы, Знаменского р-на, Кировоградской области. С сентября 1941 года находился на оккупированной немцами территории Украины и семь раз его направляли на принудительные работы в Германию. Каждый раз ему удавалось совершать побег из колонны и эшелонов. Один из побегов был совершён с территории Польши. После возвращения домой скрывался до прихода Красной Армии.
Призван в Красную Армию Знаменским ОГВК, Кировоградской области весной 1944 г. В действующей армии с апреля 1944 г. по октябрь 1944 г. Пулемётчик (пулемёт «Максим»). Тяжело ранен 29 октября 1944 г. в боях на подступах к г. Будапешту.
Воевал в составе 6-й Орловской и Хинганской Краснознамённой, орденов Красного Знамени и Суворова II степени стрелковой дивизии; 125-й стрелковый полк, 2-й батальон, 5-я рота, полевая почта 22147-П, рядовой (в справке о ранении — красноармеец). Был представлен к Правительственным наградам, однако документы затерялись.
Весной 1971 года, после нескольких вызовов в военкомат и запросов в архивы, ему был вручён орден Красного Знамени, которым он награждён в 1944 году, согласно орденской книжке — Указ Президиума Верховного Совета СССР от 17 октября 1944 года.
Немцы вошли в Субботцы со стороны Кировограда, вернее, въехали, на велосипедах. Боя, как такового, не было. Крутили педали по нижней улице Береговой, вдоль небольшой речушки, которая пересекает село с края в край. Так они и уехали в направлении Аджамки. Через какое-то время был назначен староста, не субботский, пришёл с немцами, и несколько полицаев. Периодически через село проходили войска, останавливаясь для отдыха и еды. Однажды остановилась на несколько дней итальянская часть.
Раздолбаи полные, вроде кавалерия, на головах шлемы с волосяными гребнями. Разбрелись по дворам, оружие многие побросали, где попало. Немцы же сразу шныряли по сараям и требовали: «Матка, давай курка, яйко, млеко».
Немцы были более дисциплинированы, но, по нашим меркам, бескультурные. Чины повыше относились к населению свысока, рядовые разные попадались.
Немецкий офицер однажды на работах избил папу, вроде ему показалось, что папа недостаточно быстро переворачивал сено. Ударил сильно, папа упал и первая мысль была — ткнуть вилами в бок! Но потом удержался: «Если что — всю семью же расстреляют».
В первый или второй день немецкий конвой провёл по нашей улице пленного танкиста. Люди пытались дать ему кто кусок хлеба, кто картошку, но немцы отгоняли, да и сам танкист даже не пытался взять что-либо. Он был очень слаб, весь обгоревший, прямо чёрный, на голове шлем, еле-еле шёл. Его судьба неизвестна.
Так как мне было шестнадцать лет, я сразу попал в списки подлежащих отправке в Германию. Папа мне сразу сказал: «Куда угодно, но только не на чужбину». Таких «угонов» случилось семь раз. Три раза мама «выкупала» меня у охранников на сборном пункте за какие-то продукты. Самый первый раз сбежал почти сразу, со станции Треповка, и к вечеру уже был дома, второй раз довезли до Белоруссии, а вот в третий завезли аж под Польскую границу, где мы с парнями сообразили, что дальше уже некуда, выломали доски теплушки и повыпрыгивали. Некоторым не повезло, они разбились.
Нас собралось несколько человек в группу и кое-как пошли домой. Тяжело было, особенно мучил голод. Я долгое время не мог себя перебороть, чтобы зайти в хату к чужим людям и попросить еды. Ребята говорили, мол, ничего страшного, где дают — хорошо, где выгоняют — ну и ладно, вышел и забыл. А мне было очень стыдно! Но правильно говорят: «Голод — не тётка», пришлось просить. Многие люди делились последним куском, иногда честно говорили, что ничего нет. А, бывало, зайдёшь, а на печи детей по четыре-пять-шесть, один другого меньше.
Какая там еда! Просишь: «Дайте воды попить». А хозяйка сообразительная, сунет сухарик, выскакиваешь во двор, лицо красное, полыхает — стыдно! Вот так с приключениями добрались, в конце разошлись, кто где живёт — в Дмитровку, в Знаменку, в Треповку…
Но в последующие разы мне удавалось бежать раньше — то сразу из сарая, в котором держали, то за Знаменкой. Прятался по погребам, по чердакам, в яме на краю огорода, но ловили и снова пытались отправить. В этой яме однажды мы с папой чуть было и не остались… Выкопана она была впритык к куче старого засохшего навоза, практически под ним, мелкая, можно было в ней только лежать.
И вот мы перед рассветом с отцом в неё залезаем и лежим целый день, мама дырку кукурузными стеблями завалит, вроде и нет никого. Ночью идём тихо в хату, поесть чего-нибудь. Наверное, увидел кто-то нас, но не знали точно, где прятались. Пришли полицаи, искали на чердаке, в погребе, шныряли по всему двору, маму спрашивают, она говорит: «В эвакуации». Они давай в эту кучу навоза стрелять! Мама стоит рядом — ни живая, ни мёртвая. Повезло, пули не пробили этот навоз насквозь…
Но тяжелее всего стало, когда в конце 1943-го наши войска начали подходить к Субботцам. Немцы всех жителей освобождаемых районов пытались, как они говорили, «эвакуировать». Угоняли всех — женщин, пожилых, детвору. На ночь загоняли людей в ближайшее село, мороз, вьюга, снега полно, там уже хаты переполнены, спали прямо на полу, рядами, от одной стенки до другой — и взрослые, и дети малые.
Мне уже исполнилось на тот момент восемнадцать лет, а немцы старались увезти именно молодых парней призывного возраста, чтобы они не были призваны в Красную Армию. Если не удавалось этого сделать — расстреливали. Но был слух, что девушек не трогали. И вот пришлось мне надевать мамино платье, на голову женский цветастый платок, из тряпок мостить сиськи, и в таком маскировочном виде в колонне «эвакуированных» идти со всеми. Прятался в середине, чтобы не попадаться на глаза. Если бы поймали — расстрел на месте, и родню тоже, но обошлось.
При освобождении Субботцев бои развернулись сильнейшие. Линия фронта проходила как раз по большому оврагу на краю села со стороны Знаменки. По селу била артиллерия с обеих сторон, бомбили самолёты. Три наших «тридцатьчетвёрки» вошли в село по верхней улице, вдоль широкого оврага, и попытались спуститься к речке, чтобы преодолеть этот овраг, но как только передний танк показался из-за крайней хаты, с противоположного склона его подбила немецкая пушка.
Только высунулся второй, бах — и он горит. Третий танк резко крутнулся и задом въехал в эту хату, повернул башню, дал по этой пушке несколько выстрелов, и она замолчала. Немцы, которые выжили, разбежались. Повезло хозяйке разваленной хаты — она пряталась в погребе и осталась жива.
В погребах пряталось большинство жителей села, но это не всегда было надёжное укрытие, да и немцы особо не церемонились. При одном из обстрелов тётя Дуня собрала в своём погребе несколько человек, там сидели её мама, бабушка Марина, мой младший брат Коля, ещё кто-то из соседей. Пробегающие мимо немцы, возможно, решили тоже спрятаться (кто ж знает, что они думали), но, услышав, что там кто-то есть, швырнули внутрь гранату.
Невероятно, но все, кто был в погребе, остались живы. Спасло то, что погреб был выкопан отсеками в стороны, люди сидели в этих нишах, а граната укатилась в конец погреба и там взорвалась, никого осколками не задев, только оглушило сильно. Тётя Дуня с криком: «Не стреляйте, здесь только дети и женщины» — первая полезла наверх, но как только она вылезла, один из немцев так шарахнул ей прикладом по голове, что она кубарем покатилась между яблонями. Кое-как на четвереньках и остальные выкарабкались и убежали через огород в овраг. Немцы же залезли в погреб и, вот ведь судьба, через какое-то время в него попадает крупный снаряд, или бомба (кто в таком грохоте разберёт), погреб завалило, и все эти четыре немца остались там. Уже после окончания боёв двоих откопали, а двое так и остались там навечно…
После освобождения 4 января 1944 года Субботцев от немцев меня призвали в армию. Подготовку проходил в 190-м запасном полку, гоняли, в основном, по строевой подготовке.
Изучали в запасном и вооружение. Мне всегда нравился станковый пулемёт «Максим», но знающие люди говорили, что с ним очень тяжело, да и выжить почти невозможно, потому как в бою в первую очередь враг бьёт по пулемётам. В общем, было двоякое чувство, но всё-таки именно на этот пулемёт я и был назначен первым номером. Существовал ещё вариант попасть в разведку, но не хватило роста, сказали: «Для разведчика маловат». Но в последующем так сложились обстоятельства и боевая обстановка, что как раз с разведчиками и пришлось воевать бок о бок довольно часто.
С апреля 1944-го я находился в действующей армии. Попал в 6-ю Орловскую дивизию, 125-й стрелковый полк, 2-й батальон, 5-я рота.
Сначала мы находились во втором эшелоне, но к началу Ясско-Кишинёвской операции включились в бои. Стояли в обороне под Яссами, недалеко от города, в батальоне было шесть пулемётов, наша 5-я рота считалась, как пулемётная. Когда дошли до Будапешта, остался один пулемётчик, вернее даже будет сказать, что один пулемётчик остался задолго до Будапешта.
Впервые на передовую пришли вечером, после захода солнца, но было ещё довольно светло. Ну, мы, молодёжь, идём по траншее и выглядываем, интересно же — какой там немец, какая она — передовая? А парни постарше по макушкам хлопают: «Куда высовываетесь, дураки! Сейчас снайпер клац — и прощай. Пригибайтесь, ещё насмотритесь на передовую»!
В обороне отбивали атаки немецких, румынских и мадьярских частей. Я хорошо знал молдавский язык, а он очень похож на румынский, бывало, случались и словесные перепалки. В атаки они шли настойчиво, но мы бились хорошо, хотя и было тяжело, люди гибли. Я всегда старался стрелять только наверняка, без необходимости огонь не открывал.
Ярким подтверждением моих взглядов стал эпизод, когда по нам стрелял вражеский пулемётчик. Он был хорошо замаскирован, а в горах ещё эхо особое — даёт очередь, и вроде с двух мест. Солдаты рядом в траншее долго уговаривали меня: «Вот точно там, дай туда». Хотя у меня не было уверенности, но через какое-то время я поддался, но успел послать только одну короткую очередь, как он ответил тут же, и довольно точно. Мы пригнулись в траншею, меня не задело, а вот мой второй номер поднимает со дна траншеи свою пилотку и показывает мне: «Вася, смотри».
Пуля попала в звёздочку, вывернула её практически наизнанку, сбила эмаль, и рикошетом ушла выше, только распорола кожу на голове. Так он и ушёл в тыл, держа в руках пилотку со звездой, спасшей ему жизнь. Повезло, что у него звезда была настоящая, жёсткая, у многих звёздочки были просто вырезанные из жести. Через какое-то время началась вражеская артподготовка и атака. Стреляло и рвалось всё вокруг.
Взрывом в соседней траншее через дорогу перевернуло пулемёт и убило расчёт. В какой-то момент на моём пулемёте лопнула боевая пружина, стрелять невозможно, а вокруг крики: «Станкачи, станкачи, огонь, почему не стреляете»?!! Всегда надежда была на пулемёт, у солдат уверенность была, пока стрелял пулемёт. Что делать? Был шанс снять пружину с того, перевёрнутого пулемёта, если он не очень повреждён, но для этого надо выскочить через дорогу, добраться до соседней траншеи и вернуться назад в свою.
Страшно под обстрелом, а что делать — если доберутся до траншеи, всё равно убьют. Это рассказывать долго, а тогда я перелетел туда и обратно моментально, пулемёт я знал хорошо, разбирал-собирал его быстро, и уже через какие-то секунды вновь вёл огонь. Другая напасть — закипела вода в пулемёте, но к тому моменту они уже залегли и начали помалу отходить.
Ещё в конце Ясско-Кишинёвской операции в обороне произошёл такой случай. Стояли в Румынии, рядом городок Пашкани. Мы получили обед на кухне, и с котелками пробираемся к своей траншее вдоль дорожной канавы. Немцы постреливали изредка. Пережидаем в кювете рядом с дорогой. Вокруг сады фруктовые, урожай хороший на ветках. Захотелось двум парням вишен поесть. Мы им говорим: «Не лезьте, стреляют же». Говорит один: «Нет — хочу, и всё тут».
Нужны им те вишни… Наверное, на роду было написано… Только вылезли на дерево — одна мина только и прилетела (хорошо они стреляли, ничего не скажешь) — вишня надвое, а ребят — на куски… Прямо перед нами падает нога в ботинке и обмотке, и верхняя часть бедра ещё дёргается туда-сюда, туда-сюда… У нас глаза на лоб, как рванули мы через дорогу, подальше от этого места. Потом их собрали, что нашли, в ящик из-под снарядов и похоронили…
Примерно в этом же месте мне повезло ещё раз и тоже с котелками. Перебегаем через дорогу и вдруг прямо под ногами, метра три-четыре, по дорожному покрытию чиркает крупный снаряд, и, переваливаясь с боку на бок, летит дальше в низину и там взрывается. Мы с товарищем рыбкой в траншею головой вниз, каша пополам с землёй! Пронесло…
В Ясско-Кишинёвской операции пошли в наступление, освобождали село за селом с тяжёлыми боями. Освободили мы одно из сёл, и ночным маршем прошли через него, немцы отступили, и мы пошли дальше. Шли целыми подразделениями, было много солдат. На рассвете начали выходить из следующего села, по ходу, как шли, слева была железная дорога, справа текла мелкая горная речка, мы шли по шоссе. Тут фриц ударил из всех видов артиллерии, огонь вёлся очень плотный. Мы кинулись кто куда, в основном, побежали к реке, залегли, но окопаться не удалось — берег был каменистый, из плотного гравия.
А немец начал бить прямо по реке из миномётов, мина рвётся в речке, и осколки по берегу разлетаются, секут залёгших на берегу солдат. У меня был небольшой трёхгранный напильник без ручки, вот им я, как мог, начал ковырять эти камни, и удалось сделать что-то наподобие маленького бруствера и залечь за ним. В этот момент рядом ранило в ногу пулемётчика из Винницкой области, помню только его фамилию — Сулима.
Его пулемёт был разбит раньше, и его придали моему расчёту. Я начал его перевязывать — и сам был ранен в левую руку. Повезло, что прилетевший осколок был небольшой и, наверное, на излёте, только пробил шинель и вошёл в руку пониже локтя неглубоко, только зашкварчало. Я его выдернул, выбросил, а он горячий оказался, и кое-как закончил перевязку. Обстрел потихоньку стих, и когда я наконец смог поднять голову и глянул в сторону села — там были только огонь, дым и развалины.
Пошёл по берегу, вижу знакомый сапог, разорванный на ступне. Такие кирзовые сапоги (остальные ходили в ботинках с обмотками) были только у моего земляка, из Знаменки — Булгаз Леонид Николаевич здесь тоже был ранен в ногу, ему раздробило ступню. Он был связным у командира роты, старшего лейтенанта Быкова А.С. Отправили раненных в медсанбат, сам я остался в роте, только фельдшер ранку йодом помазал, да пальцы дня четыре были слегка онемевшие.
Пошли с боями дальше. В одном из населённых пунктов, наступая по склону горы, мы с пулемётным расчётом немного отстали, неудобно тащить, валится набок. Кое-как добрались до дороги и по этой дороге вошли в село. По ходу, с левой стороны улицы, впереди шёл разведчик, на плечах плащ-палатка и на груди автомат, за ним шёл сержант, потом мы вдвоём тянули пулемёт, а за нами шло ещё два солдата, несли коробки с пулемётными лентами. Все мы шли на некотором расстоянии друг от друга.
Вдруг я услышал крик на чужом языке и увидел ствол винтовки, торчащий с противоположного забора и направленный на этого разведчика. Я мгновенно развернул пулемёт, вставил ленту и дал одну, вторую, третью очередь по этому забору. Сержант и другие солдаты открыли огонь из карабинов. Всё это случилось мгновенно, через короткое время мы прекратили стрельбу, сержант стал подходить к этому разведчику и они обнялись. Поднялся и я, подхожу к разведчику и сержанту, а они меня начали обнимать, рады, что живы все остались. Заглянули за забор. Там возле калитки навзничь лежал убитый, пуля попала ему в левую часть лба и кровь прямо фонтанчиком, по диаметру пули, вытекала на землю и тут же застывала, как кисель. Мы все вышли опять на улицу. Я говорю: «Однако, ребята, надо сделать круговое наблюдение, а то откуда-нибудь сзади бросят гранаты на нас и тю-тю»…
В этот момент чуть сзади, с одного из дворов, наши миномётчики начали бить с миномётов, часто захлопало. И вдруг оттуда раздался такой протяжный взрыв, я оглянулся — столб дыма, пыли во дворе, туда по дороге бежали солдаты. Побежал и я, и во дворе увидел убитых и раненых миномётчиков, не помню, сколько их было, но страшная была картина — ствол миномёта был разорван, скручен, как бараньи рога, аж до плиты. Тот, который опускал мину в ствол, поторопился, и ещё до выстрела бросил вторую, они обе и взорвались. Жаль было смотреть на людей…
Так с боями мы шли через Карпаты. Как-то выбрались на гору лесом, мадьяры с немцами отступили, и мы стали на горе и окопались. Командиры говорили, что это граница Румынии и Венгрии. Впереди были мощные бетонные доты, и нам никак было не продвинуться вперёд. Днём прилетели наши бомбардировщики, большие, высоко летели и кидали, наверное, бомбы тоже здоровые, потому что когда там взрывалось, то земля дрожала и у нас. Сидишь в траншее и такое чувство, будто от стенки к стенке тебя бросает. Видно хорошо попали, потому что огонь с этих дотов заметно ослаб.
Через ночь, рано утром немцы с мадьярами пошли в контратаку, и почти весь день шёл бой, они наседали, много пришлось стрелять, кипела вода в пулемёте, но здесь у нас было преимущество, потому что мы были на горе, а они наступали снизу. Одно меня удивило — мы гранату бросаем вниз, она летит далеко, потом ещё катится по склону, взрывается — и то не всегда долетала до цели. А они снизу докидывают до наших окопов, а некоторые гранаты даже перелетали за нас. Такой гранатой я был ещё раз легко ранен — не успел пригнуться в окоп, граната взорвалась, и мелкий осколок влетел в щёку. Так он до сих пор и сидит там. Если пальцем нажать — он чувствуется. Позже мы поняли, что они что-то надевали на ствол винтовки, и выстрелом выбрасывало гранату.
Когда стемнело, они убрали убитых и раненых, а то место заминировали. Здесь нам вязали на руку белые тряпочки, рвали бинты и вязали, чтобы в темноте хоть немного отличать своих. Ночью наши сапёры сделали проходы и мы тихо пошли, без боя, на другую гору, захватили спящего, сидел в боевом охранении с ручным пулемётом.
Поднимались на гору, начало светать, немцы обнаружили нас, мы чуть не успели дойти до верха, начался бой, тут было тяжело, закипела вода вторично в пулемёте, но всё же мы зацепились за вершину, а они пошли на правый фланг. Дело осложнилось тем, что наши не передали 84-му полку, что мы заняли эту гору. И вот по этой горе с одной стороны немцы бьют, а с другой наш 84-й лупит, никто боеприпасов не жалеет, головы не поднять. Но в целом обошлось…
Ещё случай был. Погнали мы немца хорошо, он отступил километров на 15, пехота ночью пошла догонять. Нас в расчёте осталось двое — вернее, я один, а мне в очередной раз дали помощника из пехотинцев, коробки таскать, он был грузин по национальности. А дождь льёт! Раскисло всё, колёса «Максима» не протащить даже по дороге. Наш командир батальона гвардии капитан Нилов приказал пулемёт поставить на телегу и следовать за пехотой. Темнота вокруг. Старшина (не помню ни имени, ни фамилии), управлявший этой телегой, говорит мне: «Иди немного впереди лошадей, ногами будешь дорогу чувствовать, я на фоне неба хоть голову буду твою видеть, чтобы с дороги не съехать».
И вот мы помалу движемся — старшина на телеге сидит, помощник идёт возле левого заднего колеса, я в плащ-палатке впереди метров 10-15. Сколько-то прошли, и вдруг сзади — ууух! Взрыв! Я только присел, обхватив голову руками… Комья земли попадали, оборачиваюсь — ни телеги, ни лошадей, никого…
Потом уже утром стало ясно, что телега как раз задним левым колесом попала на мину! Помощника очень сильно ранило, побило ему ноги, весь пах был сплошной раной. Я его на плащ-палатку пытаюсь положить, а он метается по земле, кричит с таким грузинским акцентом: «Таварищ кабадыр, спасай! Таварищ кабадыр, спасай!» И с этой плащ-палатки сползает, всё в грязи, я ему обратно стелю, а он снова кричит и скатывается. Слышу, старшина в кювете стонет. Я его подтащил поближе к дороге, ощупал, вроде крови нет, только стонет и ничего не говорит. Я опять к грузину, а он всё кричит: «Спасай!» А как я его спасу? Темень, дождь, грязь… Ох, намучился человек! К утру он помер.
Старшина был в тяжёлом состоянии, но живой. Утром, когда ушедшие вперёд пехотинцы обнаружили наших лошадей с оглоблей и передними колёсами, они выслали за нами вторую телегу, и на ней старшину отправили в тыл. Так и не знаю по сей день его судьбу, жив ли? А пулемёту почти ничего не сделалось — улетел метров на 20 от дороги и упал боком на колесо, которое сломалось. Поменял — и дальше…
Вообще, с пулемётом в Карпатах было очень тяжело, тащишь его вверх на гору, потом вниз — он тебя тащит, а дальше следующая гора, и всё заново, и всё под огнём. Проклинаешь всё на свете! Бывали мысли: «Хоть бы ранило, или убило, только бы не мучиться»… Марши ночные выматывали капитально! Идёшь в колонне, темень, глаза закрываются, спать охота, чуть в сторону повело — бух в кювет! Пулемёт сверху по спине! Вскакиваешь на ноги, спросонок не поймёшь, что где. Ребята хохочут, а иной раз и не смешно, потому что остальные такие же, не до смеха. А с другой стороны, разве на войне вообще может быть легко?
Я всегда старался иметь побольше патронов. А то были некоторые товарищи — пять раз выстрелит, и кричит: «Пулемётчики, дайте патронов!» У кого-то в вещевых мешках сухари, тушёнка, курево, ещё что-то, а я всегда набивал всё что можно патронами, гранатами, чтобы мог отбиваться до последнего, лишь бы не плен. С одной гранатой приключение случилось. Кажется, это было в Дебрецене, мы там стояли на пополнении. Подобрал я где-то одну, итальянскую, что ли? А в ней не кольцо, как у наших, а красная ленточка — дёргаешь и сразу надо бросать, никаких рычажков. Вот она лежала в кармане брюк.
Иду мимо хаты, во дворе полно солдат, полез в карман за носовым платком, достаю, поднимаю руку — а вместе с платком ленточка красная в руке! Я руку обратно в карман и эту гранату через хату швыряю! Хорошо, там никого не было! Стою посреди двора, а взрыва нет. Ребята: «Ты чего? Белый, как стена!» Так и так, говорю, гранату выбросил, а она не взрывается. Постояли, подождали… Так никто туда и не пошёл посмотреть. Может, с дефектом каким была? Но перепугался здорово.
С тех пор брал только наши гранаты, там ясно всё, кольцо жёсткое, всё надёжно.
Свой последний бой я принял в пригороде Будапешта. В определённом смысле можно сказать, повезло, что ранило, говорили, в самом городе очень много погибло наших пехотинцев. Так вот, ночью немцы пошли в контратаку, стреляло всё, что могло стрелять, грохот невообразимый! Перед боем мне опять дали двух подносчиков из пехотинцев, были они из Средней Азии, то ли узбеки, то ли таджики. Я вёл огонь по наступающим, а рядом молились эти ребята. Меня ударило по правой руке, в локоть, я упал на дно траншеи, кричу им: «Хлопцы, стреляйте! Надо стрелять!» А они: «Эээее, зачэм моя будет стреляй, не буду стреляй». И молятся дальше…
В общем, отправили меня в медсанбат, там дальше в госпиталь, потом в санитарный поезд, привезли в Краснодарский край. Ехали долго, рука болела сильно, поднималась температура, гной тёк из раны. Были и черви, выгребал их пальцем. В Краснодарском крае, в стационарном госпитале, сделали операцию, убрали кусочки кости, почистили рану. Врач там была, здоровая такая женщина, крупная, всё пыталась мне локоть вправить. Гнёт туда-сюда, я сижу, зубами скрежещу, рожи ей корчу от боли, а она всё крутит… А чего там вправлять — сустав весь разбит. Короче, видит она такое дело: «Всё — говорит — наложить гипс под прямым углом, пусть сростается». Так и срослось, живу вот с такой «клюкой», левая стала главной…
Несколько раз рана открывалась, гноилась, приходилось лежать в больнице, дочищали там. Каждый год ходил на переосвидетельствование инвалидности, больше всего бесило, что так же проходили комиссию и те, у кого не было руки или ноги, можно подумать, что могло отрасти. Однажды так за свой язык получил целую историю. Стоим в очереди к врачам, в трусах, кто без руки, кто без ноги, калеки. Идёт по коридору полковник, (потом я узнал, что это был главный военком Аблов). Я возьми, да и скомандуй: «Смирно, войско польское!» А он: «А почему польское?» Говорю: «Да вот, вроде и воевали, руки-ноги там оставили, а медалей нет, наверное, руководство думает, что мы в другой армии служили». Он: «А фамилия ваша как?» Ну — думаю — приплыли…
Через какое-то время вызывают в военкомат, задают вопросы — где воевал, какая часть, кто командиры. Через пару месяцев опять вызов, опять те же самые вопросы. Отвечаю, а потом и говорю: «Я уже второй раз вам рассказываю одно и то же, и вы так же записываете. В чём дело?» Тут Аблов встаёт, жмёт мне руку и говорит: «Поздравляем, Вас нашла награда, орден Красного Знамени». Так вручили в 1971 году орден и медаль «За Победу над Германией».
После войны работал в колхозе пчеловодом. Началось с того, что папа, опять же за проданные бочки, купил пчелиную семью, это был мой первый улей. Пчеловодство мне понравилось, закончил школу пчеловодов, и вот всё время работаю с пчёлами, очень нравится мне это дело.
Комментариев 2
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.